— Да, точно. Беатрис, прошу тебя, не надо на меня так проницательно смотреть! Давай поговорим о чем-нибудь другом. Мы хотим приятно провести вечер, не будем поэтому касаться неприятных тем.
Она откликнулась на его просьбу.
— Ну, хорошо, — проговорила она, — не будем о грустном. У тебя в доме очень красиво, Кевин. Я не знаю ни одного человека, у которого была бы такая прелестная, такая кристально чистая кухня. Когда я вспоминаю кухню Алана в Лондоне, то понимаю, что там тоже чисто, но неуютно и холодно.
— Несмотря на это, ты, конечно же, рада, что твой сын не я, а Алан. Матери часто не могут примириться с нетрадиционной ориентацией сыновей.
Беатрис на мгновение задумалась.
— Думаю, что они не могут примириться с тем, что их сыновья несчастливы. Стиль и качество отношений, в которые мы вступаем — вот что решает, будем мы счастливы или нет. Гомосексуальность влечет за собой массу разных проблем, и ты знаешь это лучше меня. Но то, как живет Алан, видит бог, очень сильно меня огорчает. Он нигде не чувствует себя дома. Думаю, что у него множество мимолетных любовных связей, но нет надежных, серьезных отношений.
— Может быть, это как раз та жизнь, которая ему нравится, — предположил Кевин. Он собрался подвергнуть салат той же экзекуции, что и помидоры. — И я думаю, что для него лучше менять женщин в постели, чем липнуть к этой шлюшке Майе!
Беатрис покачала головой.
— Боюсь, что к Майе он уже прилип, и в этом состоит его единственная проблема. Он одержим этой женщиной. Он не может представить себе ни одну другую женщину на ее месте. Это мешает ему завязать по-настоящему серьезные отношения. Иногда я отчаянно боюсь за него.
— Он еще на острове?
— Нет, вечером моего дня рождения он улетел в Лондон. Вероятно, теперь я увижу его только на Рождество.
Кевин внезапно насторожился, лицо его приняло напряженное выражение.
— Ты ничего не слышала?
Беатрис удивленно воззрилась на него.
— Нет, а что?
— Мне показалось, что кто-то ходит у дверей.
— Пойди, посмотри! Между прочим, любой, кто захочет прийти к тебе в гости, может просто войти в дом.
— Нет, — ответил Кевин, — я запер дверь. Ты уверена, что ничего не слышала?
Беатрис встала.
— Пойду, посмотрю, — с этими словами она вышла в маленькую прихожую. Кевин действительно запер дверь, а для верности, еще и накинул цепочку. Беатрис открыла дверь и выглянула наружу. За дверью никого не было, только на заборе лежала кошка, гревшаяся на теплом сентябрьском солнышке. Неподалеку от дома, на фоне голубого вечернего неба четко вырисовывались контуры церкви Святого Филиппа де Тортеваля. Цветы и кусты, которыми густо порос двор, поблескивали красноватым оттенком в лучах клонившегося к закату солнца. Беатрис сделала глубокий вдох. «Как же здесь хорошо», — подумалось ей. Деревушка Тортеваль на юго-западной оконечности острова нравилась ей даже больше, чем ее родной Ле-Вариуф. От Тортеваля можно было пешком дойти до подножия Плейнмонт-Пойнта, а дикие скалы, пенящийся прибой, жесткая плоская трава, которую гнул на гребнях сильный ветер, нравились ей куда больше, чем милый пейзаж юга. Плейнмонт был любимым ее местом. Если ей хотелось побыть одной, отдаться своим мыслям и чувствам, она приезжала в Плейнмонт.
Она вернулась на кухню.
— Там никого нет, — объявила она, — кроме кошки.
— Значит, мне показалось. Ты заперла дверь?
— С каких это пор ты начал запираться? Нет, я оставила дверь открытой.
— В наше время нельзя быть таким легкомысленным. Кругом полно воров.
Она рассмеялась.
— Но не на Гернси!
Она посмотрела, как он укладывает в миску отмытый, наконец, до нужной кондиции салат. «Кевин становится каким-то странным, — подумалось ей. — Болезненная страсть к чистоте, боязнь взлома… Наверное, он слишком долго живет один». Насколько она могла судить по своему опыту, у одиноких людей часто начинаются странные чудачества. Такие люди склонны заниматься только собой, с утра до вечера носятся с одними и теми же мыслями о себе и своих проблемах. Тут-то и появляются странности.
Бедный Кевин.
Чуткий Кевин сразу уловил, что Беатрис думает о нем, и решил сменить тему.
— Ты будешь и дальше писать этой женщине в Германию?
— Почему нет? В старости становишься болтливым, и если появляется человек, готовый с интересом тебя слушать, то почему бы этим не воспользоваться?
— Потому что не стоит бередить старые раны и баламутить то, что уже давно осело.
Беатрис принялась внимательно рассматривать дым сигареты.
— Не знаю, осело оно или нет, — произнесла она наконец. — Думаю, что нет. Есть вещи и мысли, которые никогда не исчезают. Их вытесняют, но это не значит, что с ними раз и навсегда покончено.
— Люди почему-то говорят, что вытеснение — это плохо, но на мой взгляд, это вздор, — сказал Кевин. — Модная болтовня психологов. Почему нельзя вытеснить неприятности, если так легче жить? Я уверен, что тебе будет спокойнее, если ты не будешь будоражить ужасные воспоминания о прошлом. Зачем, собственно? У тебя есть твое прекрасное, хорошо налаженное бытие. Забудь вещи, которые когда-то разрывали тебе сердце.
— Забыть их я, так или иначе, все равно не смогу. Есть воспоминания, липкие, как клей. От них, как ни крути, все равно не избавишься. Иногда говорить о них легче, чем все время пытаться не выпустить их наружу.
— Тебе виднее, — коротко заметил Кевин.
Огненно-красные лучи заходящего солнца достигли окна, и кухня вспыхнула, как костер. Кевин расставлял на столе тарелки и столовые приборы. Еще пара минут, и солнце опустится за горизонт. Над землей разольются мягкие, смутные сумерки позднего лета.
Мысли Беатрис блуждали. Всю вторую половину дня она занималась тем, что писала письмо Франке, но письмо она не отослала и не была уверена, что сделает это. Кевин считает ее поведение в высшей степени странным, это она заметила, и, возможно, он прав. Она слишком плохо знает эту женщину, чтобы вот так, с готовностью, раскрывать перед ней свою жизнь.
«С другой стороны, — подумала Беатрис, — я ничего особенного ей и не раскрываю. Она немка, пару раз побывала на Гернси, заинтересовалась событиями, которые происходили на островах больше пятидесяти лет назад. Я описала ей пару фактов, вот и все».
Но Беатрис чувствовала, что обманывает себя. Она честно описала незнакомому человеку чувства и страхи покинутой маленькой девочки, забившейся в угол гостиной и с ужасом слушавшей рев самолетов, доставлявших на остров немецких оккупантов. Она позволила этой незнакомке заглянуть в свою душу, открылась перед ней так, как не открывалась перед собственным сыном. Впрочем, Алан отреагировал бы на такую откровенность зевком, сказав, что его не интересуют «покрытые пылью веков истории», как он их обычно называл.