Она вдруг подумала, что Михаэль скоро потеряет терпение и заведет себе другую женщину — если, конечно, он уже этого не сделал.
— Ну и, — Франка снова задала вопрос, на который Михаэль так и не удосужился ответить, — что же ты собираешься сегодня делать?
Он смял салфетку, бросил ее на стол и встал.
— Мне кажется, что я уже не в отпускном настроении, — ответил он, и по его тону было ясно, кого он считает виновником. — Поеду в лабораторию. Там сегодня никого нет, и я смогу спокойно заняться бухгалтерией.
Он так небрежно поцеловал ее на прощание, что Франка даже обиделась. От Михаэля пахло дорогой туалетной водой, и Франка вдруг подумала, что другая женщина у него, наверное, уже давно. От этой мысли ей стало больно, но смирение ее было так сильно, что она не почувствовала даже тени гнева.
«В январе Гернси не блещет своими обычными красотами», — подумал Алан. Два часа он просидел в жарко натопленном кафе в Сент-Питер-Порте, ел лепешки, пил чай с молоком, и теперь, когда он вышел на улицу, ледяной ветер с удвоенной силой хлестнул его по лицу. С ветром летели мелкие дождевые капли. Холодная вода противной пленкой покрыла кожу и волосы. Когда он до этого шел из машины в кафе, погода не казалась ему до такой степени сырой и неприятной, как сейчас. Ветер сменил направление и дул теперь с северо-востока. Метеорологи обещали дожди на всю следующую неделю.
Алан и сам не понимал, ради чего он покинул теплое уютное кафе. До вылета в Лондон оставалось еще целых два часа, и зачем ему садиться в холодный автомобиль и приниматься за газету? «Ну, ты же и сам знаешь, зачем ты это сделал, — издевательски шепнул ему внутренний голос. — Если бы ты еще немного посидел в кафе, то скоро заказал бы первый коньяк, и ни за что бы на этом не остановился. Он же никогда не ограничивается одним бокалом, не так ли? Ты можешь собой гордиться — уже одиннадцать часов утра, но ты еще не выпил и капли спиртного».
Бывали дни, когда он пытался доказать самому себе, что способен держать в узде свою тягу к алкоголю. То, что он с удовольствием пьет, еще не значит, что алкоголь необходим ему для хорошего самочувствия. Иногда он оттягивал первый стакан виски или бокал вина до вечера. Временами это ему удавалось, временами — нет, но в каждом случае находилось подходящее объяснение. Например, ужин с клиентом, когда не выпить с ним означало бы верх неприличия. Или слабость кровообращения, бороться с которой можно было только коньяком. Или неприятности на работе, которые требовали немедленно глотнуть добрую порцию виски. Большинство его знакомых в течение дня пропускали несколько стаканчиков, и поэтому Алан не чувствовал, что выпадает из общих рамок.
«Сегодня, к несчастью, никакого повода нет, — подумал он и поплотнее запахнул пальто. — Вот, разве только холод. Стакан чудесного горячего грога…
Мысль была настолько соблазнительной, что он поспешно сделал еще один шаг прочь от кафе. Наверное, подумалось ему, он делает ошибку, что так часто и много думает о спиртном. Именно поэтому тема кажется такой важной. Но, конечно, свою роль играет здесь и Беатрис. Как она наседала на него в Рождество, считала стаканы, сердилась, упрекала его в том, что он где-то прячет заветную бутылку. На его беду, она в новогоднюю ночь в два часа заглянула в гостиную и застала его сидящим в кресле со стаканом виски в руках и в облаке дыма от трех выкуренных им сигарет. На Алане был халат, но не было ни тапочек, ни носков. Он помнил, что сильно мерз, но у него не было сил встать и добраться до кровати.
— Что ты здесь делаешь? — укоризненно и холодно спросила Беатрис, высоко вскинув брови.
— А что ты здесь делаешь? — раздраженно ответил он вопросом на вопрос.
С наигранной развязностью — в которой она всегда упрекала сына — она взяла из шкафа стакан и налила себе двойную порцию виски — во всяком случае, Алану так показалось.
— Что-то я никак не могла заснуть, — сказала она и села на диван, — и решила пойти что-нибудь выпить. Кто знает, может быть, поможет.
— Верится с трудом, — сказал Алан, — но со мной было точно то же самое. У нас сегодня не полнолуние?
— Нет, — Беатрис сделала большой глоток и поморщилась от отвращения. — Собственно, я вообще не люблю виски.
— Зачем же ты тогда пьешь?
— Бутылка уже открыта. Это меня и соблазнило. Но, может быть, запах твоего стакана или твой запах — кто его знает. Здесь, в гостиной, сильно пахнет алкоголем, несмотря на дым. Какой это у тебя по счету стакан?
Алан почувствовал, что его разрывают два противоположных желания: объяснить, что ему уже за сорок и он не обязан давать ей отчет в своих действиях, и детское желание шокировать мать — назвать ей такое число, чтобы потрясти ее до основания.
— Шестой или седьмой, — лениво ответил он и налил себе еще виски.
— Ерунда, от такого количества ты бы уже лежал под столом. Но меня очень тревожит, что ты в одиночку пьешь здесь среди ночи.
— Но ты делаешь сейчас то же самое.
— Для меня это исключение.
— Ах, вот как? Мое дело — верить тебе или нет. Но я по ночам обычно сплю.
— Алан, — она отставила в сторону стакан и пристально посмотрела сыну в глаза. — Что-то здесь не сходится! Ты слишком много пьешь, это видно всякому невооруженным глазом. И эти ночные блуждания… Я не знаю, делаешь ли ты то же самое в Лондоне, но я спрашиваю себя: почему ты не можешь спать, и от чего ты спасаешься, прибегая к алкоголю?
— Я же сказал тебе, что в Лондоне я этого не делаю. Может быть, все дело в доме. Везде скрипят и стонут какие-то деревянные балки. При таком шуме не уснет ни один нормальный человек.
— Алан…
Он со звоном поставил стакан на стол.
— Мама, прошу тебя, прекрати этот инквизиторский допрос. Я уже взрослый и отдаю себе отчет в своих действиях.
— Ты несчастлив.
— Откуда тебе это известно?
— Я вижу. Это видят даже те, кто знает тебя хуже, чем я. Это видно по выражению твоего лица, это написано в твоих глазах, тебя выдает твое поведение. Тебе сорок два года, ты успешный и красивый мужчина — и ты живешь один. Твое одиночество можно пощупать руками. Мне очень больно за тебя, я хочу, чтобы ты поговорил со мной, и, может быть, мы вместе придумаем, что с этим делать.
Еще и сегодня, неделю спустя, в нерешительности стоя на холодном ветру, он помнил, как плохо стало ему от этих слов. Он всегда испытывал душевную муку, когда Беатрис начинала навязывать ему свою близость, злоупотребляя словом «мы» и предлагая совместные действия. У Алана тотчас появлялась свинцовая тяжесть в груди, становилось жарко, перехватывало дыхание. Он и сам не знал, отчего это происходило: может быть, все дело в том, что он прекрасно понимал лживость слова «мы». Для Беатрис всегда существовало только слово «я». Говоря: «Мы можем вместе подумать», она, на самом деле, хотела сказать: «Я разработаю план, и ты его примешь».
Поэтому он ненавидел моменты, когда она начинала потрясать своим орудием притеснения. Наверное, и правда, в его жизни что-то было не так, но он, по крайней мере, сам распоряжался своей жизнью, и если он действительно был несчастлив, то до сих пор ему удавалось так далеко оттеснять это обстоятельство, что, по большей части, он его просто не замечал. Он ни в коем случае не мог допустить, чтобы какой-то человек, пусть даже его собственная мать, небрежно гуляя, подошла к нему, запустила пальцы в старые раны и приговаривала бы при этом, какой он, Алан, горемыка и бедолага. Беатрис была великой мастерицей на этом поприще. Она видела людей насквозь, как на рентгене, сразу обнаруживала их слабые места и вцеплялась в них мертвой хваткой. Естественно, под маской заботы и готовности помочь.