Похороны должны были состояться в три часа дня на кладбище, находившемся примерно в двадцати милях от города. Длинная вереница из трех десятков машин сначала медленно ползла на восток по унылой, забитой автобусами Авенида-Гуатемала, впоследствии продолжив движение в том же направлении по шоссе, проходившее через Пуэбла и Веракрус, родной город Лелии. Огромные, спешащие грузовики — бензовоз компании «Пемекс» и перевозящий пиво фургон фирмы «Карта Бланка» — вклинились в середину колонны, то и дело предпринимая попытки вырваться вперед и обогнать процессию, но все безрезультатно, так что им не оставалось ничего другого, как медленно ползти вперед, будучи спереди и сзади зажатыми между двумя машинами похоронной процессии. Теодор нанял двенадцать автомобилей, которые должны были доставить на кладбище друзей, соседей, а также нескольких родственников Лелии, приехавших из Веракрус и остановившихся в доме Хосефины. Сам Теодор сидел за рулем своего серого мерседеса, на заднем сидении которого расположились Карлос и Изабель Идальго, а переднее сидение рядом с ним заняла Ольга Веласкес — утром в день похорон она попросила Теодора взять её с собой, сказав, что тоже хочет поехать. Почти на всем протяжении пути мерседес Теодора следовал за машиной Хосефины, в которой находился её муж Аристео, их дочь Игнасия, племянник Хосефины Родольфо, а также ещё двое человек, с которыми Теодор не был знаком. Кладбище располагалось на сухом, ровном участке земли, обнесенном побеленной кирпичной стеной, за которой росли кипарисы. По обеим сторонам от ворот темнела местами стершаяся надпись, сделанная черной краской:
POSTRAOS! AQUI LA ETERNIDAD EMPIEZA
Y ES POLVO AQUI LA MUNDANAL GRANDIEZA! [7]
Такую надпись можно прочесть практически на каждом мексиканском кладбище, но на Теодора — хоть он и не верил в загробную жизнь — она произвела столь сильное впечатление, что у него даже мурашки побежали по спине. Да уж, похоже, мирское величие тут и в самом деле превращается в пыль, ибо эта самая пыль была повсюду.
Теодор огляделся по сторонам, ища глазами Рамона, и увидел его стоящим с низко опущенной головой в третьем или четвертом ряду людей, обступивших могилу. Остановившийся взгляд Рамона был устремлен на гроб, и хотя Теодор не видел его слез, его лицо казалось на удивление умиротворенным. Рядом с ним стоял Артуро Балдин — невысокий благообразный сеньор со шляпой в руке, которую он благоговейно прижимал к груди.
Крышка гроба была закрыта. Конечно, привести в порядок лицо Лелии было бы не под силу даже самым опытным из бальзамировщиков, и Теодор — заранее узнав о том, что её будут хоронить в закрытом гробу — поначалу был даже рад тому, что её не будут открывать для последнего прощания. И все-таки, теперь, глядя на темное, отполированное до блеска дерево, украшенное стилизованным орнаментом из металла, выполняющим также функцию потайных защелок, он понял, что как бы ужасно не выглядело её лицо, вряд ли оно могло представлять собой ещё более мучительное зрелище, чем созерцание этой наглухо закрытой крышки. Люди собрались вокруг свежевырытой могилы, не обращая внимания на то, что затаптывают соседние холмики, группки из трех-четырех человек со скорбно склоненными головами стояли и на дорожках поодаль, слишком далеко для того, чтобы слышать что-нибудь или наблюдать за происходящим. Здесь были и молодые художники, и умудренные жизнью торговцы предметами искусства, несколько должностных лиц из Национального института изящных искусств, хозяева магазинов, знакомый фармацевт Лелии, парочка её кузенов из Гвадалахары, которых Хосефина надлежащим образом представила Теодору. И ещё повсюду были цветы — многочисленные венки, составленные в три ряда вокруг её могильного камня, букеты и целые охапки роз, лилий, хризантем, гладиолусов и длинные, украшенные красными, белыми и пурпурными цветами гирлянды из плетей какого-то тропического кустарника, по утверждению Хосефины, привезенные несколькими семьями из Куэрнаваки. Был здесь и маленький Хосе вместе со своей многочисленной семьей. Господин лет шестидесяти с уныло висящими, как у моржа, седыми усами, стоял поодаль, прижимая к груди снятую шляпу, и глядя на него, Теодор подумал, что, наверное, именно таким и должен быть собирательный образ вышедших в отставку президентов Франции. Священник был худощавым человеком с желтыми, словно восковыми руками, на лице которого застыло выражение вселенской скорби. Он скороговоркой бормотал что-то о блистательной карьере Лелии на ниве искусства, которая, к сожалению, оказалась такой короткой и оборвалась так жестоко и внезапно. Возможно, он был знаком с Лелией, возможно, нет. Лелия не слишком часто ходила в церковь. Хосефина мельком взглянула на Теодора и едва заметно покачала головой, словно желая тем самым сказать, что она от священника ожидала большего, но делать нечего, и придется довольствоваться тем, что есть.
Теперь уже ничто не имеет значения, думал Теодор. Даже его кажущаяся близость к телу Лелии. В его душе воцарились мир и покой, как это бывало, когда он посещал церковь или слушал духовную музыку. И тут он понял, что его уже больше не мучит тот вопрос, что не давал ему покоя на протяжении последних шестидесяти часов и ни на минуту не оставлял его даже во сне: кто её убил? Он обвел взглядом толпу людей, стоявших впереди, и слегка, повернув голову, посмотрел на тех, кто был рядом, пытаясь по выражению их лиц догадаться, не мучат ли кого из них те же самые тягостные думы. Но не заметил ничего подобного. Теодор обратил взор к небу, где кружился одинокий стервятник, не обращавший никакого внимания на кладбищенский покойников, старательно обследуя прилегающее к кладбищу поле в поисках падали.
Из состояния оцепенения Теодора вывел лишь шорох осыпающейся земли, горсть которой была брошена священником на крышку гроба. Снова зазвучали знакомые слова молитвы, произносимой по-латыни, и могильщики споро принялись за работу. В какой-то момент Теодору показалось, что собравшиеся вокруг могилы люди вздрагивают при каждом звуке врезающейся в землю лопаты, но это ощущение быстро прошло. Все стояли неподвижно, и, наверное, каждый был погружен в какие-то свои раздумья, которые, возможно, даже не имели отношения к Лелии, как бы дорога и мила она не была сердцу каждого из них. Венки и живые цветы ложились на свежий могильный холмик, пока, наконец, их ворох не стал выше надгробного камня, стоявшего тут же и ожидавшего окончательной установки. Надгробье Хосефина выбирала самолично; оно представляло собой квадратный белокаменный постамент, увенчанный скульптурой коленопреклоненного ангела, молитвенно простирающего руки к небу. Подобно священнику, он был одинок и самодостаточен, и Теодору даже понравился этот жест, напоминающий открытые объятия, ибо именно таким было отношение Лелии к жизни. Затем зрелище застывшего в камне безжизненного ангела и осознание предназначение этой фигуры пронзило его в самое сердце, и на глазах у него выступили слезы. Он взглянул на суровое, но осмысленное выражение лица Рамона и прислушался к стуку своего сердца, которое словно подстегивало его к действию, пока ещё не стало слишком поздно. Изнасилование — и надругательство на трупом. Теодор думал о том, что он смотрит на преступника. Рамон, выпущенный на свободу мексиканским правосудием, скорее всего, так никогда и не понесет заслуженного наказания. И тут впервые за все время Теодор ясно представил себе, какие нечеловеческие мучения выпало претерпеть Лелии в последние мгновения её жизни. Воображение рисовало перед его мысленным взором ужасающие картины, и он испытал даже какое-то странное удовлетворение, когда в его душе начала подниматься волна гнева и ненависти к её убийце. И в очередной раз взглянув на Рамона, он подумал о том, что это не мог быть никто другой.