— Вот, я принес ей маленький подарок. — С этими словами он достал из кармана небольшую коробочку темно-зеленого цвета, цвета обложки пропавшего дневника Теодора, и, открыв её, показал Теодору миниатюрный позолоченный карандашик, который можно было прикреплять к пуговице с помощью витой цепочки в виде спирали.
— Она сможет носить его. Чтобы было удобнее записывать телефонные сообщения, — пояснил Рамон. — А это для тебя, Тео. — Он протянул Теодору зеленый футлярчик подлиннее. — Настоящая, фирменная. Очень хорошая. Не шариковая. Я знаю, ты терпеть не можешь шариковые ручки.
Теодор открыл футляр и увидел в нем темно-зеленую чернильную авторучку.
— Очень мило с твоей стороны, Рамон. Большое спасибо. — Он опробовал перо на внутренней поверхности футляра. — Отличное перо. Как раз то, что надо, — добавил он с улыбкой.
Рамон вышел из комнаты. Теодор хотел было спросить у него, не хочет ли он кофе, но затем передумал. Зачастую утром Рамон отказывался от кофе, хотя Теодор прекрасно знал, что тот любит кофе ничуть не меньше, чем он. Это было своего рода наказание, которое Рамон, похоже, добровольно налагал на себя, особенно в те дни, когда он ходил в церковь — а в те дни, когда он не ходил на службу и оставался дома, то подобным наказанием для него являлся сам факт «нехождения». Однако, этим все не ограничивалось. Он почти бросил курить, хотя бросить совсем было бы, наверное, проще, чем ограничиваться двумя или тремя сигаретами в день. Он отказывался намазывать хлеб сливочным маслом и никогда не брал добавки, даже когда был очень голоден. И все это делалось отнюдь не демонстративно, не напоказ, так что Теодору потребовалось какое-то время, на то чтобы самостоятельно додуматься до этого. Что ж, весьма удобный способ искупления такого смертного греха, как убийство, думал Теодор. Рамон же, похоже, продолжал придумывать себе все новые испытания, это было очевидно. Какая-то часть его сознания, должно быть, придирчиво диктовала ему, какое ещё доброе дело он должен сделать, чем ещё ему следует пожертвовать во имя искупления. Быть рыцарем, героем, мучеником задача не из легких, ибо всегда бывает очень трудно найти идею, во имя которой стоило бы жить и трудиться, а возможно, было бы не жалко и расстаться с жизнью. Это Теодор познал на собственном опыте. Данная проблема не давала ему покоя. К примеру, какой прок от его картин? Да, он вносит свой вклад в эстетику жизни и дарит людям радость, однако, возможно, человечеству от него было бы куда больше пользы, если бы он занялся бы чем-нибудь более практичным, например, отправился бы в Африку ухаживать за больными? Теодор подумал о том, что Рамон оказался в похожем, или даже ещё худшем положении, ибо его проблема сама по себе была надуманной, а следовательно, неразрешимой. А значит и все его попытки оправдать собственное существование или найти искупление, равнозначное совершенному преступлению, были напрасны.
Теодор встал, злясь на себя. К чему все эти пустые рассуждения, какой в них смысл? Ведь он всегда считал себя человеком действия, способным принять любое решение, а теперь, выходит, что раскис и превратился в карикатурную противоположность себе прежнему. Он имел привычку к постоянному самоанализу, просто потому что у него на это было больше времени, чем у подавляющего большинства людей. Единственное, что он мог с уверенностью сказать о себе, так это что среди его многочисленных недостатков не было такого порока, как эгоистичность. Он искренне любил своих друзей, а любовь, как ему казалось, являясь в большинстве своих проявлений эмоцией невротической, может существовать даже тогда, когда человек отдает себя другим без остатка, даже если он не способен ничего получить взамен, или когда ему попросту ничего не предлагают. Или, как в свое время сказал об этом датский философ и религиозный писатель Киркегаард, рассматривая данный феномен с точки зрения религии: «В вере нет и не может быть случайностей… так что если вы осознаете, что попросту не можете не любить, то вашей любви не страшны любые испытания.»
И тут ему в голову пришла ещё одна мысль: Рамон уже принял решение, окончательное и бесповоротное. Он сделал выбор в пользу ада, но, по крайней мере, это было его собственное решение, а значит, позиция Рамона становилась столь же определенной, как и его собственная. А так как добро и зло существуют лишь в сознании, то усилия каждого из них — его и Рамона это не более, чем просто противоборство двух характеров.
Теодор вышел из спальни и постучал в закрытую дверь комнаты Рамона.
— Войдите.
Рамон сидел на кровати, держа на коленях перевернутый кверху ножками стул. Это был один из антикварных испанских стульев работы мастера начала девятнадцатого века.
— Отлично сработано, — сказал Рамон и поставил стул на пол.
Теодор кивнул.
— Послушай, Рамон, а как ты посмотришь на то, если мы с тобой бросим все и отправимся в путешествие?
— Звучит заманчиво. А куда?
— Мне все равно. А тебе самому куда хотелось бы поехать?
— Я бы с удовольствием съездил в Гуанахуато. Там можно посмотреть на мумии, — сказал Рамон.
Этого-то Теодор и боялся.
— Но ведь ты уже был там и видел мумии. Может быть, лучше съездить туда, где ты ещё ни разу не бывал?
— Я был там несколько лет назад. И мне хочется снова их увидеть. Выражение лица Рамона было спокойным и в высшей степени сосредоточенным.
— Ладно. Так как порешим?
— Думаю заняться работой. Вернусь в мастерскую Артуро, если, конечно, он возьмет меня обратно, или подыщу что-нибудь новенькое. Тео, а тебе не помешает смена обстановки. Деньгами ты не нуждаешься, а своей работой ты можешь заниматься где угодно. — Неподвижный взгляд Рамона был устремлен на испанский стул.
Теодор пытался придумать подходящий довод, способный переубедить упрямого приятеля. Мастерская Артуро была тесной и убогой. И вряд ли Рамону так уж нравилось возиться с дешевой мебелью, которую приносили все чаще для того, чтобы починить сломавшуюся ножку или подлокотник, и получать за это жалкие гроши. Он же будет и впредь упрямо торчать в этой дыре и заниматься самоистязанием, и в конце концов совершенно потеряет контакт с окружающим миром. Теодор хотел, чтобы он жил среди хорошей обстановки, просыпался бы по утрам в чисто убранной комнате, хорошо питался и вообще, жил так, как и подобает человеку. Может, съездить в Куэрнаваку, где у небо тоже был собственный дом? Или в Халапу? Халапа была небольшим городком, очень уютным и утопающим в цветах. Или, может быть, отправиться в круиз? Но тут Теодор внезапно представил себе, как Рамон перелезает через ограждение и бросается в море.
— Ну что ж, — в конце концов сказал Теодор, — значит, решено, мы едем в Гуанахуато. Я поговорю с Саусасом.
— А при чем тут Саусас?
— Как это «при чем»? Естественно, он захочет знать, где мы находимся.
Рамон улыбнулся.
— Точно, нечего полицейским бездельничать. Мы им ещё зададим работы вместе со всеми остальными ворами и убийцами.
Теодор не знал, что ответить. Судя по всему, в представлении Рамона самой действенной карающей силой была католическая церковь. А она не сделала ничего, чтобы наказать его, по крайней мере, ничего ощутимого. Может быть, падре Бернардо просто твердит ему что-то типа: «Покайся в своем грехе, и он будет прощен»? Или же пытается убедить Рамона в том, что должен покорно терпеть уготованные ему адовы мучения?