Прочитав письмо до конца, Ингхэм радостно вздохнул полной грудью. Да это сама судьба! Это все равно как если бы Лотта прочитала его мысли. И даже больше. Ей пришлось столько пережить (может, даже больше, чем ему самому), что она решила вспомнить о нем и написать это письмо. Итак, она теперь совершенно свободна. Губы Ингхэма расползлись в глуповатой улыбке. Его первым желанием было написать ей, что он тоже очень хочет увидеться с ней, но потом он вспомнил, что уже завтра вечером будет в Нью-Йорке. Он позвонит ей из своей квартиры — или из Дитсона, чтобы выяснить, где она находится. Он совсем не знал Дитсона.
Этим вечером у Мелика НОЖ обратил внимание на его хорошее настроение. Ингхэм был весел и много говорил. Видимо, НОЖ решил, что он радуется отъезду. Ингхэм мог бы рассказать ему о Лотте. Но ему этого не хотелось. Несмотря на свое приподнятое настроение, ему было немного жаль оставлять Адамса одного. При своей привычной бодрости, Адамс выглядел очень одиноким, и эта бодрость казалась Ингхэму искусственной, как и его дурацкие проповеди, которые он начитывал на пленку. Как долго может продолжаться подобное притворство? У Ингхэма возникло пугающее его предчувствие, что в один прекрасный день НОЖ лопнет как надувной шарик, его хватит удар и он свалится и умрет от сердечного приступа. Сколько еще человек могут подвернуться, чтобы составить ему компанию? Адамс говорил, что с тех пор, как он находился здесь, ему встретилось три или четыре человека, которые пришлись ему по душе, но все они через какое-то время оставляли его. НОЖ рассматривал себя как одинокого защитника Нашего Образа Жизни, находящегося на затерянном посту и не дающего маяку погаснуть.
На следующее утро, в аэропорту, Адамс с чувством крепко пожал ему руку и сказал:
— Пишите мне. Мне не надо давать вам свой адрес. Ха-ха!
— До свидания, Фрэнсис! Вы просто спасли мне жизнь здесь. — Может, его слова прозвучали немного напыщенно, но он был искренен, когда говорил их.
— Чепуха! Чепуха, мой дорогой! — Адамс не обратил на его слова никакого внимания. Он ткнул в Ингхэма пальцем. — Образ жизни арабов не менее загадочен, чем запах их духов. Да! Но вы — сын Запада. Пусть ваша совесть отпустит вас! Ха-ха! Я едва не заговорил стихами. Непроизвольно. Прощайте, Говард, и да благословит вас Господь!
Ингхэм прошел вперед по тому же самому коридору, что и Иенсен. Он чувствовал себя так, как если бы возносился в воздух, все выше и выше, и даже его пишущая машинка теперь ничего не весила. Нет на свете большего блаженства, чем пасть в объятия женщины, которая, возможно… не слишком хороша для тебя. Он засмеялся про себя. Кто это сказал? Пруст? А может, никто этого не говорил?
В конце коридора он обернулся. НОЖ по-прежнему стоял там, где он его оставил, и энергично махал рукой. Ингхэм не смог помахать, поскольку его руки были заняты багажом, однако громко крикнул:
— До свидания, Фрэнсис! — но его слова невозможно было расслышать из-за шарканья сандалий, громкой музыки транзисторных приемников и неразборчивого гула объявлений, сообщающих о прибытии и отлете авиалайнеров.