— Но зачем тогда вы дали такое заключение? И почему, почему вы сразу мне не сказали? Может быть, все пошло бы иначе.
— Что пошло бы иначе? Вы говорите загадками, молодой человек. А причина была очень простая. Леня Иванов был мой друг. Когда ввели эти паспорта, он пришел ко мне и рассказал про свою скрипку. Очень необычная история. Его предок — дед, кажется, — выиграл большой конкурс в Петербургской консерватории. Победитель должен был получить из рук профессора Давыдова — великий был виолончелист, Карл Давыдов, — скрипку Страдивари. Но Давыдову инструмент не принадлежал — был другой владелец, сохранявший инкогнито. Деду Лени Иванова скрипка досталась во временное пользование. Потом Давыдов умер, а владелец так и не появился. И скрипка перешла к Лене. Но он все равно не мог считать скрипку своей. Леня сказал мне, что, если бы появился наследник владельца и предъявил доказательства, он вернул бы инструмент. Вот, молодой человек, какие были люди в наше время… Теперь только и слышишь: как вы терпели этих большевиков? Мы не терпели, мы просто жили своей отдельной жизнью. А вы теперь — сами большевики. Разве кто-нибудь из нынешних стал бы дожидаться настоящего владельца, как Леня?
— Но в паспорте скрипки Иванов все равно был указан в качестве владельца, — возражает Иван.
— Формальность! Простую скрипку легко переписать на другого, хоть бы и на иностранца. С ней вообще можно делать что хочешь. А если бы я написал «страдивари», вывезти ее стало бы труднее, чем кремлевскую звезду. Нашему государству, молодой человек, хочется много знать обо всем. А на самом деле лучше не знать ему лишнего. Так оно крепче спит, мне думается. Я сделал так, как хотел мой друг, потому что я его уважал. А что я вам не рассказал об этом, — вы многого хотите. Я вас видел в первый раз. Впрочем, сейчас вижу только во второй.
— Мне наплевать на государство, Ираклий Александрович, — отвечает Штарк. — Но мне нужно было это знать. Спасибо, что сказали хотя бы сейчас.
Не допив чай, Иван коротко кланяется старику и выходит под дождь. Холодные капли только помогают ему думать.
И в метро, и в электричке с Савеловского вокзала, и по пути от станции — здесь нет дождя, и до сих пор мокрая одежда Штарка вызывает удивленные взгляды редких пешеходов — Иван думает о Лэме. О том, как этот франт — англичанин? американец? — не стал делиться своими догадками о том, где теперь скрипка. Как он, казалось, знал обо всем, что с ней происходит, и совершенно не волновался, словно инструмент ценой в миллионы долларов был у него привязан невидимой веревочкой, за которую только дерни — вуаля, «страдивари» тут как тут.
Как и в прошлый раз, Наталья Федоровна выходит встречать его к воротам, но на этот раз открывает без лишних расспросов. Глаза ее заплаканы. Открыв калитку, она быстро поворачивается и возвращается в дом бесшумно хлопотать на маленькой кухоньке.
Что-то неуловимо изменилось на даче. Может быть, просто не хватает шелеста виниловой пластинки — или в воздухе повисло некое неопределенное, но напряженное ожидание? Дело точно не в том, что за столом, на котором Иван не так давно раскладывал свои распечатки, рядом с Денисом Леонидовичем Ивановым сидит, словно здесь всегда было ее место, — Анечка Ли.
— Садитесь, будем вместе ждать, — говорит Иванов-старший вместо приветствия. — Сейчас Наташа поставит чайник.
Ждать? Штарк садится напротив Анечки, и его тоже поглощает прохладная, негородская тишина. Ивану вдруг становится холодно во влажной рубашке. Это молчание неестественно, и Штарк не хочет больше тянуть.
— Я приехал сказать вам, — объявляет он громко, чтобы его слышала и Наталья Федоровна, — что мы нашли Роберта. В Нью-Йорке. И…
Звук бьющегося стекла прерывает его. Обернувшись, он видит, как мать Иванова опускается на колени, чтобы вытереть лужу заварки, растекающуюся из разлетевшегося вдребезги прозрачного чайника.
— Что с ним? — тихо спрашивает Анечка, видя боль в глазах Штарка.
— Он умер сегодня ночью. — Теперь, когда главное сказано, он старается выплеснуть побольше слов вслед за этими четырьмя, главными. — Умер после концерта, наверное самого лучшего, какой я слышал в жизни. Он явно был тяжело болен, когда вышел играть, и… я видел, что он очень много отдал на этом концерте. В антракте его отвезли в больницу с сердечным приступом. Больница там совсем рядом. Его пытались спасти, но…
Оставив тряпку и осколки, Наталья Федоровна взбегает по винтовой лестнице, уже не сдерживая рыданий. На перилах остается кровавый след: она порезала руку.
Онемевшая Анечка смотрит на Штарка сухими глазами. А Денис Леонидович только наклоняет голову, словно для него услышанное уже не новость.
— Концерт, вы сказали? Он играл на другой скрипке?
— Он стал играть другую музыку.
Иван выкладывает на стол телефон. Он записал на него почти весь концерт, начиная с «Адского пса».
— Выключите это сейчас же! — вскрикивает Иванов после первых же аккордов. — Я не хочу это слышать!
Звук на телефоне выключает Анечка. И, склонив голову, продолжает смотреть без звука. Ее смуглое лицо становится серым, безжизненным.
— Чего мы ждем, Денис Леонидович? — спрашивает Штарк. — Вы сказали, будем ждать.
— Мы ждем человека, который приедет за скрипкой.
Иванов выпрямляется на стуле и поднимает глаза к потолку. Тишина снова сгущается над ними. Даже всхлипы Натальи Федоровны на втором этаже прекратились. Здесь нет даже ни одной мухи, вдруг думает Штарк.
Когда без скрипа открывается дверь и входит Лэм в обычном своем щегольском костюме, только на этот раз при нежно-голубом галстуке и без платка в кармане, Анечка выключает телефон Штарка и, оставив его на столе, идет к дивану за футляром. Выложив его на виду у гостя и расстегнув замки, она безвольно опускается на стул, снова подбирает телефон и сжимает его в ладонях. Штарк впервые видит пресловутую инкрустированную скрипку, но совершенно ничего не чувствует.
Лэм без приглашения усаживается рядом с Денисом Леонидовичем.
— Насколько я понимаю, меня опередили с дурными вестями, — говорит он на своем старорежимном русском. — Я приношу соболезнования. Но вы знали, господин Иванов, что это вопрос недолгого времени, не так ли?
Штарк не чувствует себя обязанным следовать правилам дурацкой церемонии, к которой здесь явно готовились. Голос Ивана звучит резко, раскалывая болезненную тишину:
— Послушайте, Лэм, зачем вы разыграли этот спектакль с Геффеном? Ведь вы этим добили его.
— Вы так полагаете, Штарк? — И снова, как в Нью-Йорке, Иван не может отвести глаз от лица гостя. — Знаете, я ожидал вас здесь увидеть. С такой мотивацией, как у вас, вы просто должны были о многом догадаться. Это вызывает уважение. А ваше присутствие — отличный повод высказать вслух несколько мыслей, которые созрели у меня за последние годы.
Штарк с усилием переводит взгляд на Иванова.
— Сейчас мистер Лэм, конечно, выскажет свои мысли. Но вы же, Денис Леонидович, знали, что ваш сын удивительный, может, даже гениальный музыкант. И вы сидели и ждали — чего? Почему вы ничего не сказали мне в прошлый раз? А теперь что уже обсуждать!