– Это ты ещё до сцены с фурнитурой не добрался, – ухмыльнулся Коржаков, и в его глазах Смеляков увидел знакомую хитринку. – Сейчас почитаешь, обхохочешься. Или разрыдаешься. Зависит от того, как у тебя с нервишками.
– Натянуты, – сквозь зубы ответил Барсуков.
– Что будем делать, Миша? – спросил Александр Васильевич, когда начальник ГУО [11] закончил читать. – Надо к президенту идти.
– А что к нему ходить? Помнишь, мы с тобой принесли ему материалы по тому делу … – Барсуков не уточнил, по какой причине они ходили к Ельцину, но Коржаков понял его. – И что? Как отреагировал шеф? Почитал-почитал, взял что-то со стола, повертел в руках и вышел. Ни слова не сказал! Вышел и всё, будто мы к нему не материалы государственной важности принесли, а незваными гостями впёрлись водки хлебнуть на халяву.
Коржаков многозначительно похлопал ладонью по папке с бумагами:
– Но и так оставлять тоже нельзя.
Барсуков долго смотрел в окно и наконец ответил:
– Ладно, давай пойдём… В очередной раз… Только я не верю, что у нас что-то получится…
Смелякова высадили недалеко от дома. С улицы он увидел, что свет в окнах квартиры потушен, стало быть, все уже спят. Если работать в таком режиме, то семья вовсе забудет, как он выглядит. Кто-то однажды сказал Виктору, что надо уметь не только хорошо работать, но и хорошо отдыхать. «Ну хожу я на теннисный корт, сбрасываю там напряжение, только ведь хочешь или не хочешь, но там тоже постоянные служебные разговоры. Обстановка меняется, но голова не освобождается от служебных дел».
Он отпер дверь и осторожно вошёл в квартиру. Да, все уже спали. Виктор сел, не раздеваясь, на стул и задумался. За окном покачивались освещённые фонарём голые ветви деревьев, тени от них расплывались на стенах, рисуя мутные причудливые картины…
На следующий день Смеляков узнал, что Коржаков и Барсуков так и не пошли к президенту. Слишком сильна была уверенность в том, что глава государства, как обычно, спрячет все материалы «под сукно». Для начала Коржаков решил поговорить с самим Ильюшенко и, вызвав его к себе, сказал ему прямо: «На тебя есть серьёзные компрометирующие материалы. Мой добрый совет: пиши заявление „по собственному“. Не уйдёшь – покажем документы президенту. Тебе же хуже будет». Ильюшенко обещал подумать. Однако время показало, что исполняющий обязанности генерального прокурора даже не собирался расставаться со своим креслом.
* * *
Когда Трошин быстрым шагом вошёл в кабинет начальника отдела, там уже находилось несколько человек.
– Сергей, – Смеляков многозначительно постучал пальцем по наручным часам, – тебя ждём.
Трошин виновато развёл руками:
– Извините, Виктор Андреевич… Пробки… Застрял…
– Застрял… А с «Проминформкооперацией» не застрял? Запрос в Контрольное управление сделал?
– Сделал. – Трошин сел за стол, на ходу открывая папку, и начал докладывать: – Значит, дело обстоит следующим образом. Выделение этой фирме нефти совершенно не обоснованно хотя бы потому, что подобные квоты даются только предприятиям-производителям под целевые программы. «Проминформкооперация» ничего не производила, целевой программы не имела. Но главное не это. От продажи двух с половиной миллионов тонн нефти на счёт Минфина денег не поступило, а Министерство внешней экономики вообще не контролировало эту сделку.
– А какую сумму должна была внести «Проминформкооперация» на счёт Минфина? – спросил Смеляков.
– Около ста миллионов долларов.
– Кучеряво! Пришло время послать документы в Генпрокуратуру.
– Контрольное управление администрации президента уже обращалось в Генпрокуратуру с просьбой возбудить уголовное дело.
– И что? Наверняка был отказ?
– Отказ, – кивнул Трошин. – Якобы Генпрокуратура не смогла отыскать никаких нарушений налогового и валютного законодательства.
– Какой, однако, она порой делается подслеповатой… Ладно. Отдам все материалы шефу, пусть от своего имени направит их на имя Ильюшенко. Впрочем, у меня нет ни малейшего сомнения насчёт того, что он нам ответит.
Из селектора донёсся голос секретарши:
– Виктор Андреевич, к вам Игнатьев.
– Пусть войдёт.
Игнатьев, как всегда подтянутый, собранный и неотразимый, остановился перед столом:
– Виктор Андреевич, я принёс справку в дополнение к прошлым наработкам по секретариату.
– Давай! – Виктор взял протянутый ему лист бумаги и кивком отпустил всех. – Все свободны.
Некоторое время он молча читал справку, затем нажал кнопку селектора.
– Слушаю, Виктор Андреевич, – тут же откликнулась секретарша.
– Вызови ко мне Волошина.
Виктор поднялся и подошёл к окну. Москва лежала в мутной золотистой дымке. Подкрадывался вечер.
– Звал? – послышался за спиной голос Волошина.
Смеляков медленно повернулся и указал на бумагу, которую принёс Вадим Игнатьев.
– Если я скажу, что в этом большом Белом доме не всё в порядке, то это будет лишь грубым черновиком к насыщенной и почти необъятной теме.
– Что-нибудь новенькое? – спросил Волошин.
– У меня такое впечатление, что здесь повязаны все. Каждая тварь рассматривает своё кресло в этом доме как источник наживы. Бабы из секретариата – и те наваривают деньги. А от них зависит только одно: включить просителя в список посетителей или не включить. По пять тысяч долларов берут в качестве взятки за такую услугу! И ведь не стесняются, открыто выставляют коммерсантам условие: вы мне даёте деньги, я ваше имя включаю в список посетителей, и чем больше сумма, тем ближе очередь… Ну как это назвать?!
– Обыкновенное взяточничество.
– Я бы так не сказал. Гребут лопатами. Ничего не боятся.
– Равняются на своё начальство.
– Возьми эти материалы, займись.
Алексей Нагибин сразу обратил внимание на Ларису. Она выделялась из общей массы работавших в клубе девиц и природной грацией, и пронзительным взглядом, и какой-то необъяснимой, почти властной притягательностью. К девушке тут же захотелось подойти. Но Алексей заговорил с ней не сразу, потому что увидел её впервые в комнате, где две барышни изображали перед клиентом лесбийскую любовь, а затем проводили с ним «сеанс ручной стимуляции», как это называл Чеботарёв.
Потом уже, сидя в баре, Нагибин разговорился с Ларисой, и между ними сразу установились почти приятельские отношения. Лариса была единственной из всех девушек, с которой Алексей мог спокойно беседовать. Она одна не пробуждала в нём отрицательных чувств.