Она указала глазами на вывеску «Irish House», светившуюся изящными зелёными буквами.
– Хочешь, сюда зайдём? – предложила Лена. – Угощу тебя хорошим кофе.
– Спасибо.
– Пойдём, – настаивала Лена. – У меня там встреча с одним телевизионщиком. Толковый парень. Журналист и оператор в одном лице. Может, ты слышал про него – Алексей Нагибин… Ну так идём?
– Нет.
– Ты что, стесняешься? Или тебе честь милиционера не позволяет? Кстати, ты сейчас где? Всё ещё в МУРе?
– Нет, недавно ушёл.
– И правильно! Давно пора. Я всегда Борьке говорила, что ты не для уголовного розыска создан, что тебе там тесно…
Виктор промолчал. Ему не хотелось углубляться в эту тему. День был переполнен впечатлениями, и Смелякову внезапно нестерпимо захотелось оказаться дома, в обществе жены и дочери. Он поёжился. Лена уловила нетерпение в его движениях и не стала задерживать.
– Я к вам как-нибудь приеду, – пообещала она и чмокнула его в щёку. – Передавай Верочке привет!
– Одна, что ли, приедешь? А Борис?
Лена неопределённо махнула рукой и скрылась в гудящей толпе.
«Она ещё похорошела, – подумал ей вслед Виктор. – Всегда была очаровательна, а теперь просто обворожительна… Надо же – свой бизнес. Интересно, как у них с Борисом? Разладилось, что ли? Не понял я её жеста».
С Борисом Жуковым он познакомился в 1975 году, когда только начинал службу в милиции, в Отделе по охране дипломатических представительств. Именно благодаря Борису взгляд Виктора на многие явления сделался более широким. Борис и Лена были красивой и благополучной парой. Впрочем, в последние годы всё могло измениться. С тех пор как три года назад Смеляков перевёз семью с Ленинского проспекта из коммуналки в новую квартиру на Новослободской улице, он виделся с Жуковыми только один раз, когда у Смеляковых собралось на новоселье такое множество гостей, что негде было разместиться.
«У каждого своя жизнь. Раньше мне казалось, что всё будет длиться вечно. Ну, конечно, не вечно, но до конца жизни. И что друзья не исчезнут. А вот оглядываюсь и вижу, что люди отпадают друг от друга, как осенние листья от дерева. Не ссорятся, не враждуют, а просто отпадают, исчезают, растворяются в житейском море…»
* * *
Ельцин постучал вилкой по хрустальному бокалу и с раздражением бросил её на стол. Сидевшие напротив Барсуков и Коржаков молчали. С самого начала встречи с главой государства они чувствовали наэлектризованность атмосферы.
– Борис Николаевич… – произнёс после долгой паузы Барсуков, но президент прервал его нетерпеливым жестом.
– Этот бардак начинает мне надоедать, – напористо заговорил Ельцин. – Я хочу понять, что в конце концов происходит. Что, понимаешь, за чехарда? Мы что, в бирюльки какие-то играем, что ли? Объясните мне, наконец, почему какой-то Гусинский ведёт себя так, словно он в Москве царь и бог. Для него перекрывают движение, как для президента! У него, быть может, вся московская милиция на службе? Сколько раз случалось, что Таня и Наина не могли проехать из-за этого Гусинского! Их не пускают, а он запросто разъезжает, когда и куда ему надо. Моя дочь! Моя жена! Они не могут проехать из-за этого, понимаешь, фрукта! Кто он вообще такой? Банкир или кто?
– Крупный банкир, – уточнил Коржаков.
– Крупный или не крупный, – громко возразил Ельцин, – но всё-таки он всего лишь банкир, а не глава правительства. Что это за барство такое? Движение, видишь ли, для его удобства перекрывают! Чёрт знает что! Никакого порядка! Вы мне, Александр Васильевич, – президент метнул злой взгляд на Коржакова, – скажите: разве не можете на банкира управу найти? А это его НТВ вообще распоясалось, понимаешь, грязью меня вымазали так, что отмыться сил никаких не хватит. Это уже не свобода слова, а просто унитаз, куда ходит каждый, у кого язык хорошо подвешен! Забывается Гусинский… Разберитесь с ним!
Коржаков прищурился.
– Как разобраться? У нас ничего нет против него. На законном основании мы не можем подкопаться к НТВ. Если что-то искать, то надо вгрызаться глубоко, в самые истоки приватизации – там всё на крови, куда ни ткни. Но если туда сунуться и дёрнуть хотя бы за одну ниточку, то повалится вся нынешняя система власти и всё вообще в стране. И тогда, Борис Николаевич, вас обвинят в том, что вы уничтожаете демократию и рыночную экономику…
– Вы что, Александр Васильевич, пугаете меня?
– Нет, Борис Николаевич. Просто говорю, что Гусинского нужно брать на чём-то свежем. А у нас против него ничего нет… Пока ничего нет.
– Ничего нет… – Ельцин недовольно дёрнул губами и нахмурился. – Неважно. Зацепитесь за что-нибудь, это ваша работа. – Он дотянулся до столового ножа, повертел его в руке, затем поочерёдно указал его сверкающим кончиком на своих собеседников. – Да, это ваша работа. Сядьте Гусинскому на шею, не давайте ему прохода. Создайте ему такую атмосферу, чтобы у него земля под ногами горела. Отыщите что-нибудь!
Коржаков кивнул, лицо его ничего не выражало.
– Хорошо, Борис Николаевич. Мы подумаем.
– Подумайте. И думайте быстрее, а то распустились все вокруг…
Барсуков и Коржаков вышли от президента в подавленном настроении.
– Вот, значит, как дело обстоит, – хмыкнул Коржаков после долгого молчания. – Жена и дочка выражают недовольство, Гусинский мешает им кататься на авто… Кхм, кхм… – Коржаков прочистил горло. – Это Березовский постарался.
– В каком смысле? – не понял Барсуков.
– Березовский копает под Гусинского, торопится вытеснить его. У него ловко получается нашёптывать Татьяне. Через дочку президента он всё, что угодно, донесёт до Бориса Николаевича. Березовский на Таню оказывает колоссальное влияние, и она ему полностью доверяет, что бы он ни сказал. Он будто околдовал её.
– А что мы можем поделать?
– Михаил Иванович, мы с тобой люди государственные, подневольные, а потому выполняем приказы, даже если они не нравятся нам. Надо было Белый дом штурмовать – мы штурмовали. А сказали бы мне тогда, в начале заварухи, подать в отставку – я бы тотчас выполнил приказ. Я колебаться не привык. Солдаты и генералы обязаны подчиняться, для того они присягу давали.
– Мне многое не нравится, не только отдельные приказы…
При выходе из дома они молча надели пальто. Барсуков обернулся, устремив взгляд в ту сторону, откуда они только что пришли, и задумчиво произнёс:
– Да…
У выхода ждала чёрная машина. В жёлтом свете фонарей на её крыше блестели застывшие дождевые капли.
– Да… – удручённо повторил Барсуков и сел в машину.
Коржаков устроился возле него и сказал:
– Так работать нельзя, такое ощущение, что у меня связаны руки. И ещё меня не покидает чувство, что шеф иногда просто насмехается над нами.