– Особенного? – изумился студент. – Где? В чем?
– Я не знаю. Возможно, вам что-нибудь показалось странным…
– Разумеется, показалось, – обидчиво пропыхтел студент. – К нему кто ни попадя подходил просить автографа… Вот что журнальная слава делает, когда ваши фотографии в прессе публикуют…
Леденцов не знал, что можно на это ответить. Сказать, что существует множество особ, портреты которых печатают в журналах куда чаще и к которым не то что за автографом, а даже за подаянием никто не подходит? Хороший довод, но сильно он поможет незадачливому стихотворцу, зацикленному на своей обиде?
– А что с ним случилось? – с надеждой спросил Модест.
Гиацинт развел руками и сделал каменное лицо. Тайна мол, следствия…
– Он соблазнил чью-то жену, и его побили? – вдохновенно предположил студент. – Поэтому в газетах ничего нет?
Тут, признаться, Леденцов на мгновение утратил дар речи.
– А…
– Я так и подумал, что дело неладно, – объявил студент, оживляясь. – Потому что с Гороховой до Фонарного он мог дойти куда короче, а вместо того сделал крюк на набережную Невы… И еще этот человек в карете…
– Что за человек? – насторожился сыщик.
– Откуда же мне знать? Такой… серьезный, с черной бородой…
– Борода на пол-лица?
– Да-да, – обрадованно закивал Арапов, – это он! Я бы не обратил на него внимания, но он ехал в карете навстречу Чигринскому, а потом развернулся и стал двигаться за ним, словно следил…
– Вот как? Не помните, где именно это было?
– Недалеко от дома в Фонарном переулке. Дмитрий Иванович, стало быть, вошел, а карета остановилась примерно в сотне шагов, у тротуара… А сильно господин Чигринский пострадал?
– Вы вынуждаете меня раскрыть тайну следствия, – промямлил Леденцов. – Мне начальство строго-настрого запретило…
При слове «начальство» он почему-то подумал об Амалии Корф и смешался окончательно.
– Скажите, вы больше не заметили ничего подозрительного?
– А что еще я мог заметить? – пожал плечами Модест. – Он вошел в дом, а я подумал, что выгляжу глупее некуда, и поспешил домой.
– Вы можете объяснить, зачем вы вообще последовали за Дмитрием Ивановичем?
– Конечно, могу. Я хотел заставить его переменить свое мнение… Хотел прочитать ему еще свои стихи, – с надеждой добавил студент.
Тут, надо сказать, видавший виды сыщик утратил дар речи вторично.
– Разумеется, ни к чему хорошему это бы не привело, – вздохнул Арапов, который по-своему истолковал молчание собеседника. – Что такие, как этот Чигринский, понимают в поэзии? Поэтому все, что в наши дни остается поэту, это уповать на время, которое все расставит по своим местам…
В дверь постучали, и через мгновение на пороге показалась опрятная старушка. Бывают физиономии, на которых крупными буквами написано: злодейство, но куда реже встречаются лица, которые только увидишь и сразу же поймешь, что перед тобой очень чистый, очень хороший и по-настоящему добрый человек. Каждая морщиночка матери Арапова источала доброжелательность, приветливость и заботу. Седоватые волосы слегка вились у висков, а в руке она осторожно держала небольшой поднос, на котором стоял стакан с каким-то настоем.
– Модестушка… Что сказал доктор?
– Это не доктор, – смущенно пробормотал студент, – это, гм…
– Брат одного из однокурсников, – быстро подсказал Гиацинт. Было просто немыслимо в присутствии такой женщины разговаривать о полиции, расследовании и прочей грязноватой суете.
– Да, – подтвердил Модест, – он пришел, чтобы рассказать мне о лекциях, которые я пропустил…
Узнав, что Гиацинт некоторым образом приятель Модеста, старушка оживилась, присела на край кресла (остальная его часть была оккупирована какими-то многомудрыми справочниками) и стала в подробностях рассказывать, как ее сын неожиданно прихворнул, как он напугал ее и служанку Глашу, как доктор Налимов не мог поставить диагноз и объявил, что опасности вроде бы нет, но больному надо беречься, а теперь она послала за другим доктором, этот уж немец и наверняка определит, что за болезнь сразила ее ненаглядного сыночка.
Слушая, как мать расписывает его недомогание, причиной которого было всего лишь задетое самолюбие, Арапов сердито засопел, откинул одеяло и полез прочь из кровати.
– Модестушка! – всплеснула руками добросердечная старушка. – Так тебе же доктор не велел вставать…
– Ну что вы, мама, честное слово, – заворчал сын, – здоров я, здоров, только немного… гм… прихворнул… может, с шапкой промахнулся – весна в Петербурге коварная, как… как европейская политика…
– Это вы его поставили на ноги? – изумилась мать Арапова, поворачиваясь к Леденцову. – Ведь он после вашего прихода так воспрянул… Гляди-ка, и румянец на щеках появился! Никак и впрямь выздоровел?
И, чуть не плача от радости, она отправилась сообщать радостную весть горничной, которая, судя по всему, была чем-то вроде члена семьи. Гиацинт воспользовался уходом старушки, чтобы расспросить Арапова о том, не запомнил ли он приметы кареты, в которой ехал бородач, или хотя бы кучера.
– Мне кажется, это был не наемный экипаж, – подумав, ответил студент. – А кучер был как кучер. Но я особо к нему не присматривался, просто мне показалось странным, что карета едет за Дмитрием Ивановичем… Конечно, я не сомневался, что у него должны быть враги… с его-то обхождением с людьми… но я даже не думал, что дойдет до такого…
Его глаза блестели, лицо разрумянилось, он прямо весь лучился довольством. Гиацинт подумал, что станет с Араповым, если он узнает, что Дмитрий Иванович не пострадал, по крайней мере, физически, – и благоразумно воздержался от того, чтобы сообщать ему эту новость.
Посмотрев на часы, сыщик спохватился, что Амалия, должно быть, уже давно его ждет, и, сославшись на неотложные дела, отклонил приглашение Араповой пообедать у них. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что в тот день воспрянувший духом Модест ел за двоих, так что мать не могла нарадоваться на его аппетит.
Как уже упоминалось, Казимир проспал до полудня, но это верно лишь отчасти. В полдень он приоткрыл глаза, решил, что действительность не заслуживает того, чтобы на нее смотреть, и со стоном перевернулся на другой бок. Через минуту он благополучно уснул вновь.
Пока неугомонный искатель приключений пребывал в объятиях Морфея, а выражаясь языком современным, дрых без задних ног, в большой гостиной Аделаида Станиславовна пыталась образумить свою дочь.
– Дорогая, – сказала с достоинством немолодая дама, – я буду тебе чрезвычайно признательна, если ты оставишь моего брата в покое и перестанешь придумывать для него всякие поручения. Это добром не кончится, поверь мне!