Гости, присутствовавшие на том вечере, позже утверждали, что в жизни им доводилось слышать и Рубинштейна, и Гофмана, и других известных пианистов, но так, как играл тогда Чигринский, не играл никто из них. И рояль был уже не рояль, а словно несколько инструментов сразу, потому что звуки, которые из него порой извлекал Дмитрий Иванович, были под силу скорее флейте, гобою или даже арфе; и сам Чигринский был уже не тот медведь, которого они видели несколькими минутами раньше – то в нем трепетала душа бабочки, то он превращался в огонь, то мчался, как стремительный поток, сметая все на своем пути. Все ушло, все отступило, не было больше ни жизни, ни смерти, ни боли, ни страданий – ничего, кроме музыки; и в какое-то мгновение все почувствовали, как рояль взмыл ввысь вместе с волшебником, который сидел за ним, и вслед за ними оторвался от земли весь огромный дом, в котором они находились. Он летел над Петербургом, поднимаясь все выше и выше, и сами они – те, кто сидел, кто стоял, кто застыл на месте, боясь пропустить хоть один звук – вопреки всем законам тяготения воспарили к небесам. Их души реяли под звездами, качаясь на волнах божественной мелодии, далеко, далеко от земли, и это вовсе не было страшно – это было прекраснее всего, что только можно себе вообразить.

Глава 24
Принц и нищий

Три часа спустя вконец измученный Чигринский лежал на диване в одной из гостиных особняка, пытаясь прийти в себя и вновь ощутить почву под ногами. Рядом с ним, держа его за руку и преданно заглядывая в лицо, сидела красавица балерина Лидия Малиновская, и бриллиантовое колье на ее шее все-таки блестело менее ярко, чем ее глаза. В мягком кресле по соседству с диваном удобно расположился Алексей Нередин. Держа в пальцах ручку, он время от времени делал какие-то пометки в черной записной книжечке величиной с ладонь. Обыкновенно из таинственной книжечки выходили стихи и разные мысли, записанные в основном для себя самого, но на сей раз ее назначение было иное: попытаться найти некую общую линию, чтобы выработать сюжет для либретто, который устроит требовательного композитора.

– Ты пойми, я не против фей и всей этой сказочной мишуры, – говорил Чигринский, морщась. – Раз надо, значит, надо. Но мне-то хочется, чтобы в основе все-таки лежала понятная человеческая история, чтобы персонажам можно было сочувствовать, а не просто смотреть на прыжки, всякие антраша…

«Господи, и куда только я суюсь? – в который раз в смятении подумал он. – Ведь меня живьем съедят, как пить дать, съедят…»

– Вы ведь не забудете обо мне, господа? – кокетливо спросила прекрасная Лидия своим завораживающим голосом.

– Как можно, Лидия Сергеевна! – улыбнулся Алексей.

А в гостиной напротив Амалия и барон Корф слушали рассказ Леденцова о том, что ему пока не удалось напасть на след таинственного Коко. С точки зрения Александра, сыщик вполне мог бы найти другое время для своего рассказа, но, раз Амалия придавала делу такое значение, барон был согласен закрыть глаза на… ну, в общем, на что угодно.

– Меня чрезвычайно удивляет, что Александр Богданович не дал вам больше людей, – сказала Амалия, подчеркнув голосом слово «чрезвычайно». – Два помощника, чтобы обойти весь район, – это все-таки слишком мало.

Она встала и подошла к окну, и даже по ее спине барон видел, что молодая женщина не на шутку рассержена.

– У господина Зимородкова сейчас много дел, – проговорил Леденцов, но слова его звучали как-то неубедительно, и будь Амалия чуточку хуже воспитана, она бы непременно ухватилась за них, чтобы наговорить множество колкостей в адрес чиновника особых поручений. Однако она не стала этого делать.

– Саша! – позвала она. Барон встал и подошел к ней.

– Мне кажется, корнету не стоит там стоять, – объявила Амалия, указывая на молодого человека, топчущегося под фонарем. – Пригласите его в дом.

– Я не могу этого сделать, – спокойно заметил Александр.

– Почему?

– Потому что существует такая вещь, как субординация… И потом, вполне достаточно сказать слуге, что вы хотите видеть господина Павлова.

Леденцов был человек посторонний, но этот короткий обмен репликами сказал ему куда больше, чем подразумевало его содержание. Со стороны Амалии, заметившей корнета, который зачем-то пришел к ее дому, но не решался войти, было вполне естественно пригласить его, пусть даже это шло вразрез с правилами этикета. Александр же думал не о человеке, который зябнул снаружи под дождем, а о том, как будет выглядеть он сам, если пригласит его. Противоречия, сказал себе Гиацинт, эти маленькие противоречия, которые в личных отношениях всегда играют куда большую роль, чем крупные размолвки, наверняка решили все и в этом союзе. Впрочем, если говорить начистоту, Леденцов вообще не понимал, как такая женщина, как Амалия, могла всерьез увлечься этим надутым и самовлюбленным флигель-адъютантом.

– Я приглашу господина Павлова, – сказал сыщик вслух, поднимаясь с места.

В соседней комнате меж тем трое сообщников – а люди, связанные между собой музыкой, волей-неволей превращаются в сообщников – продолжали обсуждать возможные сюжеты.

– Только, пожалуйста, не надо заставлять меня умирать на сцене, – попросила Лидия. – Я этого ужасно не люблю!

– Честно говоря, я не знаю, как быть, – сказал Нередин, обращаясь к Чигринскому. – Мне в твоей увертюре послышались звуки битвы… Война – в балете, это что-то новое!

– Я думаю, он все-таки может быть поэтом, – заметил композитор, не слушая его. (Как видим, все трое собеседников говорили невпопад.)

– Кто?

– Главный герой.

– А как же героиня? – капризно протянула Лидия. Она уже сейчас собиралась блистать в главной роли и никому не желала уступать свое место.

– Героиня? Да, – решительно сказал Чигринский, – она – волшебница.

Тут он почему-то подумал об Амалии и улыбнулся. Однако балерина приняла улыбку на свой счет и приободрилась.

– Добрая? – уточнил Нередин.

– М-м, – неопределенно буркнул композитор, – я бы не сказал… То есть все возможно…

– Поэт, война и волшебница, – вздохнул Алексей, делая какие-то заметки в своей книжке. – Ну…

– Тристан и Изольда? – с надеждой предложила Малиновская. – Сейчас в моде все средневековое…

– Тристан не был поэтом.

– Зато он был принцем, а это как раз то, что нужно для балета.

– Карл Орлеанский, – неожиданно сказал Нередин, и его глаза блеснули.

– Кто это? – удивился Чигринский.

– Французский принц, который попал в плен к англичанам и провел там почти всю жизнь. Это было во времена Столетней войны. А еще он сочинял стихи.

– Алеша, ты с ума сошел? – застонал Чигринский, ворочаясь на диване. – Господи боже мой, да в России никто не знает об этом Карле Орлеанском… Он хоть хорошие стихи сочинял?

– Вполне.