– Ксюша…
– Давай же! – отозвалась она…
Затем они долго лежали рядом, вновь ласкались и опять лежали неподвижно, постепенно погружаясь в наступающие сумерки и заглядывая друг другу в глаза. Слегка отодвинулись друг от друга, словно змеи, готовые зачаровать добычу взглядом, а на кончиках их языков дрожали тысячи вопросов.
И вдруг Лисицын вскочил.
– Что ж это мы? Время же! Вечер на носу, чёрт возьми!
Он быстро оделся.
– Всё, Ксюха, оставайся здесь. Хозяйничай, но никуда не отлучайся. Поняла? Ты меня слышишь? Скоро приеду я или Ваня.
– Дядя Ваня? – улыбнулась она, продолжая лежать на спине.
– Да, дядя Ваня…
Смотреть на неё было делом мучительным, ибо желание немедленно выпускало щупальца и впивалось в тело снова и снова, так что Сергей поспешил повернуться спиной к соблазну и выйти. Он мчался в глубоком молчании минут двадцать, после чего неожиданно ударил по педали тормоза, пролетел ещё метров десять, оставляя на дороге чёрные тормозные следы, и наконец мёртво остановился. Голова рухнула на руль.
– Ну и дурак ты! Какой же ты дурак. Зачем же ты с ней…? Вляпался в бабьи силки без всякой причины, как самая пустоголовая дичь… Тоже мне охотник!
Многие из тех, с кем Лисицын вёл знакомства, называли Сергея Охотником за его меткие слова. Он не считал это сравнение верным, так как ни за кем специально не охотился, никого не убивал, никогда не вёл ни открытой, ни тайной войны.
Но была причина, по которой Сергей никогда не отказывался от прозвища «Охотник». Лет в шестнадцать ему попала в руки книга, где рассказывалось о безымянном человеке в безымянной стране, который помогал обездоленным, без суда и следствия уничтожая бандитов. Всё в книжке было очень похоже на окружавший Сергея мир и вместе с тем всё было очень по-другому, очень напоминало далёкий Дикий Запад, где жили крепкие и честные мужчины, носившие револьверы на бёдрах. Главным действующим лицом был некий Охотник, и Серёжа Лисицын, будучи легко увлекающимся и романтически настроенным юнцом, прикипел душой к этому непонятному человеку-бродяге с револьвером за поясом, старался подражать ему во всём. «Он странно выделялся на фоне общей массы горожан. Замшевая куртка его в отдельных местах совсем почернела от времени, обтрёпанная бахрома на плечах спуталась, почти незаметные остатки бисерной вышивки больше походили на прилипшую грязь, чем на убранство. А длинные неухоженные волосы наводили на мысль, что с ними сумел бы справиться только очень опытный парикмахер». Некоторые строчки той книги Серёжа запомнил на всю жизнь, особенно ему нравились слова Охотника о смерти: «Я хочу драться, но я не хочу никого убивать. Это парадокс. В нашей профессии мы должны жаждать чужой смерти, а я не хочу. Как так может быть? Я начинаю замечать, что становлюсь похожим на самоубийцу, который ищет пули. А Охотник вовсе не самоубийца, пусть он и смертник. Он обязан жить, хоть и не имеет права цепляться за жизнь. Раньше я сочинял стихи. Но поэт во мне умер, и вместо него родился теперешний я. У меня ещё в школьные времена проявлялась страшная потребность умереть. Какая-то непреодолимая установка. Как гипноз. Умереть за кого-то. Чтобы показать мою силу. Не сломать что-то, не разрушить, а именно умереть. Легко, просто…» Да, Лисицын был влюблён в того Охотника и по молодости подражал ему во всём. Но жизнь сложилась иначе.
И всё же друзья были правы. Окружающий мир был для Лисицына бескрайним полем со снующими по его поверхности бесчисленными мишенями. Мишенями служили идеи, на которые Сергей то и дело набрасывал петлю и подтягивал к себе, превращая их в литературные публикации.
Всякий, кому хоть раз попадался на глаза «Твёрдый знак» Лисицына, оставался с ощущением, что Сергей занимался методичным отстрелом всех, кто попадался ему под руку. И у читателей непременно возникало такое чувство, будто прямо перед ними происходили жестокие и неторопливые казни, с хладнокровным выворачиванием жертвы наизнанку. Странным было то, что все без исключения испытывали от возникшего чувства странное удовлетворение, если не сказать – радость, хотя редкий человек признавался в этом даже сам себе. Сергей препарировал словом, как хирургическим скальпелем, не оставляя в объекте своего исследования ни единой нетронутой клеточки. Если он начинал разбирать какую-либо тему или конкретную личность, то у читателей не оставалось никаких вопросов. Впрочем, один вопрос всё же оставался, и ответить на него не мог никто: как после статей Лисицына у его «подопечных», выпотрошенных до основания, хватало мужества продолжать жить в этом городе, в этой стране, под тем же именем, с тем же лицом.
Да, Сергей Владимирович Лисицын смотрел на окружающий мир, словно сквозь стекло оптического прицела, словно подхватывая «на мушку» очередную жертву, шагнувшую ему навстречу. Но любопытной особенностью его работы было то, что он никогда не гонялся ни за кем, никого не подкарауливал, как это неустанно делали сотни журналистов-папарацци. В своих статьях он рассуждал только о том, что уже стало известным, что уже было рассказано и перерассказано, что уже не могло быть сенсацией. Но то, как он преподносил свои материалы, было куда большим шоком для всех, чем ставшие уже привычными «новости» о заказных убийствах и коррумпированных членах правительства. «Твёрдый знак» Лисицына никому не угрожал, никого не шантажировал. И это давало Сергею возможность спать спокойно.
Впрочем, спокойствие его зиждилось на неусыпной бдительности, на постоянном напряжении, чтобы вдруг не шагнуть в область запретного, болотно-трясинного, гибельно-криминального. Он не мог позволить себе роскоши совершать ошибки. И тут вдруг бац – Сергей расслабился, поддавшись сладкому соблазну зелёных глаз. Это была ошибка, серьёзная ошибка, непростительная ошибка, принимая во внимание сложившиеся обстоятельства.
– Ёлки-палки, – произнёс он. – Как же я так оплошал?
Нет! Первую ошибку он совершил раньше – открыв среди ночи дверь. Вторую – когда повёз прятать Ксению на дачу, ничего не рассказав Романову. Третьей же ошибкой был этот пресловутый сексуальный контакт.
Кажется, что такого? Ну сошёлся он с женщиной, ничего страшного, ни к чему такой поступок не обязывал его. Но нет! Внезапно возникшая физиологическая привязанность обеспокоила его не на шутку. Отныне Ксения – не пустой звук, не бумажная фотография на глянцевом развороте, а живой человек, горячий, дышащий, стонущий, плачущий. Конечно, никакая это не любовь, ничего глубокого с общепринятой точки зрения. Однако Сергей забеспокоился. Физиологический контакт значил для него очень много. Занимаясь любовью, он вступал к контакт не просто с конкретной женщиной, но с идеей женщины. Он познал Ксению, её тепло, её дыхание. Теперь он не мог её бросить, не мог просто передать на руки милиции, сняв с себя ответственность. Она, как и всякая женщина, разделившая с ним чувства, сделалась частичкой самого его. Женщина, с которой он соединялся, становилась ему родной. Он любил женщин, как любят идею, и эта идея жила внутри него, пульсируя в каждой клетке его организма, поэтому слияние Сергея с любовницей было всегда полным. Женщина, впустившая его в свои недра, становилась с ним одним целым. Это связывало руки. Это обременяло.