«Жить надо так, чтобы тебя надолго запомнили. Особенно всякая сволочь».
Ф. Раневская
Пунктирный луч прорезал небо, обернулся огненным шаром и с треском разлетелся на куски. Распустились еще два бутона, хлопнули — и разразилась вакханалия! Залпы следовали без остановок, расцвечивая темнеющее небо. Трещало, хлопало, шипело! Мужчина раздраженно поморщился, заскрипело старенькое кресло. Он поднялся, бросив на тумбочку томик с повестями Пристли, подошел к окну. Неряшливый, сутулый, в домашней майке, очках на носу с горбинкой, напоминающей бородавку. Он перетащил очки на лоб, зацепив клок шевелюры, всмотрелся в сумерки. Время детское — половина девятого, просто на юге темнеет рано. Салютовали за холмом, на краю Антоновской слободки — местного «района для богатых». Небо озарялось, словно на землю проливался метеоритный дождь. Масштабность зрелища впечатляла. Никаких официальных торжеств в черноморской Фиоленсии в этот день не проводилось. Просто приспичило кому-то из толстосумов…
Мужчина раздраженно задернул шторку. В малоэтажном районе, где он обитал, выбрасывать деньги в небо было не принято. Салют оборвался, и в дверь постучали. Мужчина вздрогнул.
Входная дверь находилась в двух шагах от кресла. За порогом колыхалась неясная тень — мужчина, рослый, со спортивным разворотом плеч. Отнюдь не женщина, которую он ожидал позднее. Посетитель помалкивал, его лицо скрывалось в полумраке. Хозяин скромного жилища в двухквартирном домике почувствовал сухость в горле.
— Э-э-м… — начал он, но посетитель перебил:
— Привет, Гришаня… — произнес он утробным голосом, и мужчина похолодел.
«Привет, Доцент», — чуть не вырвалось из пересохшего горла. Он натянул очки обратно на глаза, всмотрелся в полумрак.
— Ну все, нарисовалась полярная лисичка… — обреченно вымолвил он.
Посетитель шевельнулся, хозяин попятился, поволок за собой потрепанный коврик. Незнакомец шагнул через порог, обозрел без претензий декорированную обстановку: старенький кухонный гарнитур, кресло, письменный стол с немолодым компьютером, потрепанную книгу на тумбочке. Хозяин мялся, не зная, куда пристроить руки. Он потрясенно разглядывал мужчину, которому в школе давал списывать, а однажды чуть не подрался с ним из-за девчонки, которая явно того не стоила. Посетитель был еще молод, одет невзрачно. Ни капли жира, бесцветная кожа обтягивала острые скулы. Поблескивали голубые глаза — в полумраке они приобретали цвет «сухого асфальта». На плече висела полупустая сумка.
— Ну, здравствуй еще раз, Гришаня, — с расстановкой произнес гость. — Квелый ты какой-то, не рад, похоже… Приютишь на пару месяцев беглого зэка — ведь мы с тобой кореша по жизни, нет? Что-то ты к полу прилип, Гришаня. Точно не рад. Ну, давай, мечи на стол — имеется в этом доме чего на клюв бросить? Посидим, за жизнь нашу скорбную вспомним. Водочку доставай — плеснем под жабры птичьей водички.
— Так это… — растерялся Гришаня. — Нет у меня водочки — только винишко дешевое в холодильнике… Черт, подожди… — Он нервно задергался, засуетился. — Я через дорогу сбегаю, там всегда есть…
— Ладно, расслабься, Фаткин. — Посетитель сменил тон, и глаза его лукаво заблестели. — Не будем становиться заложниками стереотипов. Зэки пьют не только водку. Слушай, Фаткин, — он засмеялся, — ты больше в церковь не ходи, ладно? Затеряешься среди икон. Посмотри на свой страдальческий лик. Шучу я, шуток не понимаешь? На понт беру. — Он шагнул к старинному приятелю, обнял его. Свалилось напряжение, Фаткин с шумом выпустил воздух.
— Максим, так и до кондрашки недолго… Слушай, — он опять забеспокоился, — а чего ты про побег-то говорил? Реально из зоны лыжи двинул? Тебе еще сидеть года четыре — проще дотерпеть…
— Шучу я, говорю же, — отмахнулся Максим. — Отпустили — по УДО за примерное поведение. Могу справку показать.
— Не нужна мне твоя справка. — Фаткин залился стыдливым румянцем. — Я же не мент — в твои справки вчитываться…
— И не отниму я два месяца твоей жизни, — успокоил Максим. — Посижу немного и пойду своей дорогой. Не смотри так, дружище — я все тот же, блатным не стал, по понятиям не живу. Хотя скрывать не буду — наложила зона отпечаток. Одиннадцать лет «полосатого режима» — не шутка… Но это не освобождает тебя от ответственности всё, что есть, нести на стол, — погрозил он пальцем, — и посидеть со старинным приятелем, который реально по всем вам соскучился. Держи. — Он вытащил из сумки бутылку дешевого кубанского вина. — Не большой я охотник до водочки, давай так, символично.
— Ну, слава богу, это ты… — успокоился Фаткин. Он стащил очки — стекла запотели от волнения, протер их застиранной майкой. — Проходи, садись, сейчас сообразим. Но сразу предупреждаю — разносолов в этом доме не держат. «Все, что есть» — это овощные и бобовые культуры, сок из свежих… сухофруктов, гм.
— То есть деньги для тебя ничто, — улыбнулся Максим.
— Ничто, — согласился Фаткин. — Особенно в том количестве, что у меня есть. Девиз придумал: денег не было, денег нет, денег не будет никогда. Я по-прежнему, — он удрученно развел руками, — мальчик из малобюджетной еврейской семьи. Урод, так сказать, в дружной семье своего народа. Временами сомневаюсь — может, я не еврей? Может, меня обманули?
— А кто? — удивился Максим.
— Ну, не знаю… Может, скрытый араб? У мамы не спросишь, у папы — тем более… Ты присаживайся, не маячь, сейчас соображу. Рассказывай, где сидел?
— В Сибири, — удивился Максим.
— Сибирь — понятие растяжимое…
Максим невесело рассмеялся:
— Ты даже не представляешь, какое растяжимое. Есть страна такая — Якмундия. Для непосвященных — Якутия. Там имеется речка с красивым названием Лена. Если двинуть от Лены на восток по 65-й параллели, желательно вертолетом — немного, всего каких-то пару тысяч верст…
Они сидели за ободранным столом, Максим жевал какой-то силос, запивал подслащенной водичкой с незначительными градусами. Он тихо повествовал о бесцельно прожитых годах — как приехал «к дяде на поруки», как учился выживать. Фаткин подливал, кивал, слушал. Оба сильно изменились. Максим отвердел, раздался в плечах. Запали глаза, в коротких русых волосах поблескивали капельки седины. Бывший «ботаник» Фаткин (способный, впрочем, на шальные поступки и не всегда ладящий с головой) превращался во что-то незаметное, никому не нужное. Жизнь согнула, потухли глаза, по лицу блуждала виноватая улыбочка. Впрочем, чувство самоиронии он не утратил.
— Вот так и процветаем, Максим. Ничего не меняется, юношеская дурь переходит в старческий маразм. Не смотри на эту мебель, финансовый кризис, так сказать… — Он зарумянился и пошутил: — Решил закрыть все свои счета на Кипре… Знаю, ты рассчитывал увидеть другое…
— Не грузись, — поморщился Максим. — Не ты один. Бобылем живешь?