Реорганизация повседневной итальянской жизни потребует возвращения кэбов и лошадей, поскольку теперь цены на газолин сделают мотокэбы неприбыльными.
Тем временем в Париже палата производителей текстиля подала энергичный протест премьеру Лавалю, поскольку экспорт в Италию составляет до одной десятой всей французской торговли в этой сфере. Франция колеблется, французский премьер отказал в помощи британскому флоту, если англичан атакуют.
Кризис произошел из-за продолжавшейся отправки итальянских войск в Ливию, которая граничит с британским Египтом. Наращивания британского флота между Гибралтаром и Суэцем не ожидается. Франция предлагает: англичанам уменьшить флот, итальянцам прекратить переброску войск.
А не поэтому ли господин Эшенден забыл меня здесь? Видимо, у него есть дела поважнее?
Так, а вот это что такое. Да ведь оно происходит сегодня, сейчас. Вы хотите, чтобы я занялась японскими шпионами? Ну хотя бы дайте мне посмотреть на всю здешнюю японскую общину в сборе. Где моя шляпка? Где Хуан, не уехал на обед?
— Хуан, в Грэйс-парк, — воскликнула я, проносясь мимо окончательно обосновавшихся у моего офиса уличных мальчишек.
— Так далеко, мадам, — удивился он.
И вот он, замер в дальнем конце зеленой лужайки парка. Длинные крылья, низкая посадка — почти прижимается к земле, довольно мощный на вид мотор, но в целом — небольшой аэроплан, способный на неплохую скорость, зато мест в кабине всего, похоже, три-четыре. Почтовик или что-то в этом духе? Первую посадку, как написано в газете, сделал в Осаке, потом где-то на Формозе. Неплохо, но… Не грандиозно.
На лужайке, под деревьями, — длинный стол, где расставляются бокалы и тарелки. Ряды аккуратных японцев, в темных костюмах и по большей части в золотых очках, с ними почти нет женщин. А вот — местные девушки в платьях-балинтаваках, с цветами в руках, дети, размахивающие японскими, американскими и филиппинскими флагами. Медный бэнд покончил с маршем, и зазвучало это — нежное, порывистое, грустное:
Si supieras,
Que aun dentro de mi alma…
Его голос больше не зазвучит, говорила мне медь оркестра. Они уходят — сначала Росс Коломбо, а потом Карлос Гардель погиб, всего-то в июне этого года, его аэроплан упал на горные склоны — и кем надо быть, чтобы придумать играть сегодня его «Кумпарситу» на глазах у нас, как нарочно видящих сейчас эти крылья и мотор? Они не подумали. Им непонятно, что с нашим веком что-то не так, если его золотые голоса уходят один за другим.
Лица японцев, слушающих эти звуки, не выражают ничего.
Речи, конечно. И вот к микрофону на железной штанге выходит человек из японского аэроплана. Ну да, их там было всего трое, пилот, механик и вот этот — Фукуичи Накамура. Где переводчик?
Как интересно. А ведь он говорит на отличном английском. Не нужен переводчик.
Оказывается, это аэроплан группы газет: «Майничи», «Ничи-ничи» и еще каких-то. Газеты в моей стране становятся институцией, старательно выговаривает человек в белом хлопковом комбинезоне, и микрофон разносит его голос эхом. Газеты у нас мотивируют общественную жизнь, идеалы, экономику, политическую структуру. У тех изданий, что я здесь представляю, общий тираж три миллиона. Используют для передачи информации самые современные средства, включая аэропланы и голубей. Их, аэропланов, оказывается, у этого газетного концерна уже девять.
Совсем молодой человек, еще без неизбежных для этой нации золотых очков. Неуклюжий и скованный, как все японцы, — или они такие только за границей? Лицо… будто вырезанное из светлого дерева. Без выражения.
Мы давно перестали думать о себе просто как о японцах, размеренно произносит он. Мы — люди Азии в целом, и мир в Азии означает мир для Японии. Надеемся, что с этого перелета начнется давно необходимое коммерческое воздушное сообщение между странами. А пока что я буду слать телеграфом в свою газету сообщения с церемонии инаугурации Содружества.
Аплодисменты, цветы, снова речи.
И почему бы не подойти и не познакомиться с ним? Хотя бы для того, чтобы сделать в своей книге такую запись: если вы ловите японских шпионов и начали с того, что познакомились с человеком по имени Накамура, то вы на верном пути.
Пробираюсь сквозь толпу, вижу, что какой-то явно местный (судя по одежде) японец подводит к Накамуре… Кого? Боже ты мой, а ведь это Эдди. Гордый, при этом скромный, милый, снисходительный, угощает Накамуру сигаретой… Другой японец что-то рассказывает прилетевшему, показывает какую-то аккуратную вырезку из газеты… Все понятно. Через неделю или около того в хорошей японской газете появится большой материал про галеон. Кто же против такого устоит? Встретятся, поговорят, японец получит хорошо подготовленные материалы, вырезки из местных газет, после которых и выяснять-то много не надо. Вот так следует работать.
Пробираюсь ближе, и это уже Эдди знакомит меня с покорителем воздушных пространств, я пожимаю его мягкую руку, вижу, что он совсем мальчик и что он очень плохо понимает, кто и что ему говорит. Ну а речь он, конечно, много раз репетировал. Это они умеют.
Щелкают камеры, нашу компанию снимают все. Что ж, если это шпион, то он умеет возникать эффектно, так, что появление его заметит вся страна. С фотографиями и прочим.
Оглядываю остальных, Эдди снисходительно поясняет: вон Киоси Учияма, консул. А там — Сейтаро Канегаэ, первый и старший из японских бизнесменов, владелец «Ниппон Базара» на углу Эскольты и Плаза Морага. Только что создал Национальную каучуковую компанию. Прочие — а кто их знает, дорогая Амалия. Их ведь более четырех тысяч. Где, в стране? Нет, только в Маниле, в стране уже тысяч тридцать, в японском городе Давао, еще в горном Багио — кто, спрашивается, строил туда дорогу по американскому контракту?
Ну что ж, спасибо, Эдди, — а он уже весело машет мне рукой, его ведут еще с кем-то знакомить. Он ведь знаменит.
Ищу глазами Матильду на краю поля. Хуан, наверное, размышляет насчет того, как японцы тянут руки к его стране, вот уже и аэроплан прилетел.
Меня никто не звал на церемонию инаугурации, но что же делать, если горны и рожки с поля Уоллеса под твоим окном будят тебя еще до шести утра?
Я подхожу к окну, распахиваю его — какой бледный свет, какой холодный ветер, как он треплет флаги повсюду, сколько же десятков тысяч людей собралось на этом поле, оно — как разноцветный газон, который шевелится, гудит и содрогается.
Я иду вниз завтракать, на меня странно смотрят — я что, одна в этом отеле, не считая заметно поредевшего персонала? Что они скажут, если я сейчас вернусь к себе?
Как обреченная, выхожу наружу, пробираюсь вдоль стены Интрамуроса — какое же ясное и чистое утро! — подальше, на край толпы, пытаюсь увидеть ступени здания сената.
Никакого сената больше не будет, теперь — Национальная Ассамблея, она уже избрана.
Снова трубы, крики — длинный «кадиллак» мелькает там, вдалеке, среди конного эскорта, едет слева, от реки, его скрывает толпа. Движение крошечных фигурок на ступенях под колоннами сената, там, где сюртуки и цилиндры, и еще, кажется, пара котелков и обычных шляп.