Сервас взглянул на себя в зеркало в неверном свете жужжащей неоновой лампы. Физиономия была очень бледная. Опираясь обеими руками на край раковины, он пытался успокоить дыхание, затем наклонился и плеснул себе в лицо холодной водой.
Ноги его не держали, возникло такое ощущение, что подметки накачали воздухом. На обратном пути их сильно потрепало в вертолете. Наверху погода и в самом деле испортилась, и капитану Циглер пришлось вцепиться в штурвал. Их кидало ветром из стороны в сторону, машина спускалась, качаясь, как спасательная шлюпка на поверхности разгулявшегося моря. Едва вертолет коснулся земли, как Сервас помчался в туалет: его тошнило.
Прислонившись к краю умывальника, он обернулся. На некоторых дверях красовались надписи, сделанные ручкой или фломастером. «ДА ЗДРАВСТВУЕТ ГОРНЫЙ КОРОЛЬ…» — обыкновенное фанфаронство! «СОФИЯ — ШЛЮХА» — далее следовал номер мобильника. «ДИРЕКТОР — ГНУСНЫЙ КРЕТИН». Эти слова могли навести на след. Затем шел рисунок, на котором вереница крошечных фигурок, похожих на работы американского художника Кейта Харинга, занималась содомским грехом на индийский манер.
Сервас вытащил из кармана маленький цифровой фотоаппарат, который Марго, его дочь, подарила ему на прошлый день рождения, подошел к двери и запечатлел фигурки одну за другой.
По длинному коридору он вышел в холл. На улице снова повалил снег.
— Ну что, полегчало? — Улыбка Ирен Циглер светилась искренним сочувствием.
— Да.
— Тогда пойдем допросим рабочих?
— Если это не причинит вам неудобства, я предпочел бы сделать это сам.
Красивое лицо капитана Циглер застыло. Издалека доносился голос Кати д’Юмьер, которая беседовала с журналистами: обрывки стереотипных фраз, обычный для технократов стиль.
— Взгляните на надписи на дверях туалета, и вы поймете, почему так, — сказал он. — В присутствии мужчины рабочие выдадут информацию, которую скроют от женщины, даже если и хотели сообщить.
— Прекрасно. Только не забудьте, что нас в этом расследовании двое, майор.
Когда он вошел, все пятеро встретили его взглядом, в котором были перемешаны тревога, усталость и гнев. Сервас вспомнил, что они с самого утра сидят в этой комнате. Видимо, еду и питье им приносили прямо сюда. На большом столе, за которым обычно происходили совещания, виднелись остатки пиццы и сэндвичей, стояли стаканы и полные окурков пепельницы. Лица рабочих заросли щетиной, и вид у всех был такой же хмурый, как у потерпевших кораблекрушение возле необитаемого острова. У всех, кроме повара, бородача с лысым черепом и множеством колец в мочках ушей.
— Здравствуйте, — сказал Сервас.
Никакого ответа. Однако все еле заметно выпрямились. По глазам было видно, что его манеры их удивили. Они ожидали увидеть майора криминальной полиции, а перед ними стоял тип с замашками учителя или журналиста, широкоплечий, в бархатной куртке и потертых джинсах. Не говоря ни слова, Сервас сдвинул в сторону жирную картонку из-под пиццы и стакан, где в остатках кофе плавали окурки, потом уселся на край стола, провел рукой по темным волосам и повернулся к ним.
Он разглядывал их в упор, одного за другим, задерживаясь на каждом секунд по десять. Все, кроме одного, опустили глаза.
— Кто увидел первым?
Человек, сидевший в углу, поднял руку. Поверх клетчатой рубашки у него был надет хлопчатобумажный спортивный свитер с надписью «Нью-Йоркский университет».
— Как ваше имя?
— Гюисманс.
— Рассказывайте. — Сервас вытащил из куртки блокнот.
Гюисманс вздохнул. За последние часы терпение этого человека подверглось тяжкому испытанию, да его и вообще нельзя было назвать терпеливым. Он уже излагал свою историю с полдюжины раз, и повествование обрело некую механистичность.
— Вы спустились вниз, не сойдя с платформы фуникулера. Почему?
Молчание.
— Страх, — наконец сказал Гюисманс. — Мы боялись, что этот тип все еще шляется по территории, прячется в галереях.
— А что заставило вас подумать, что это был мужчина?
— А вы считаете, будто такое могла бы сотворить женщина?
— Среди рабочих случались ссоры, какие-нибудь стычки?
— Как и везде, — отозвался второй. — Пьяные потасовки, истории с девчонками. Случается, что люди просто друг друга не выносят… Вот и все.
— Ваше имя?
— Эчевери. Грасьян.
— Там, наверху, жизнь не сахар, а? — спросил Сервас. — Риск, изоляция, теснота — все это создает напряжение.
— У людей, что работают наверху, крепкие головы, комиссар. Моран должен был вам это сказать. Иначе они остались бы внизу.
— Я не комиссар, а майор. Все-таки там, наверху, когда погода ни к черту и все такое, есть от чего взорваться, а? — не унимался Сервас. — Мне говорили, что на высоте трудно засыпаешь.
— Это верно.
— Растолкуйте мне, как там.
— В первый день высота сильно изматывает, спишь как убитый. Потом спится все хуже и хуже. В последний день не больше двух-трех часов. Так уж устроена гора. Отсыпаемся в выходные.
Сервас оглядел рабочих. Все закивали, подтверждая слова товарища.
Он вглядывался в этих терпеливых парней, не блиставших образованием и не воображавших себя звездами. Они даже не искали легких денег, а просто выполняли свою тяжелую работу, которая нужна всем. Все были примерно его возраста, от сорока до пятидесяти, только самому младшему около тридцати. Сервасу вдруг стало стыдно за то, что он собирался их допрашивать.
Он опять поймал бегающий взгляд повара и поинтересовался:
— Этот конь наверху о чем-нибудь вам говорит? Вы что-нибудь о нем знаете? Видели когда-нибудь?
Они удивленно на него уставились, а потом все дружно замотали головами.
— Еще какие-нибудь происшествия наверху случались?
— Да всякое бывало, — ответил Эчевери. — Последний раз два года назад. Один тип оставил на горе руку.
— Где он теперь?
— Работает внизу, в бюро.
— Его имя?
Эчевери замялся, покраснел и смущенно поглядел на остальных.
— Шааб.
Сервас отметил про себя, что надо бы справиться об этом Шаабе. Конь оставил на высоте голову, рабочий — руку…
— А смертельные случаи бывали?
Эчевери отрицательно покачал головой.
Сервас повернулся к человеку самого почтенного возраста, в тенниске с короткими рукавами, из которых виднелись мускулистые руки. Он единственный, не считая повара, не сказал еще ни слова и не опустил головы под взглядом Серваса. В бледно-голубых глазах светился вызов. Широкое лицо с крупными чертами, холодный взгляд. Сервас отметил про себя, что такой вот ограниченный ум ни в чем никогда не сомневается.