Блеяли лягушки. Что-то плеснуло в воде.

— Я рассказала тебе о моих грехах, — сказала мама. — Я тоже запятнана.

— Ты не сделала ничего плохого. Ты ушла от мужа, который тебя бил, и отправилась со своим ребенком вниз по реке. Но мой грех тяжел, как мир, и чернее самой темной тени в аду!

Мрачные слова, тем более из уст священника, и звучали они точно из книги, а меня точно кулаком в лоб стукнули. По сравнению с ним мама и я и мои друзья были еще вполне ничего, если у греха есть своя шкала и мера. Но вот что меня напугало — думаю, именно такая мысль и приводит многих людей к Богу, — внезапно я подумала: а что, если нет никакой меры, если все решать только нам? И не важно, что ты натворил, лишь бы не попасться, или учись как-то примиряться с собой и со своими поступками. Это было что-то вроде откровения.

От одной мысли мне стало холодно, и пусто внутри, и одиноко.

— Ты был еще ребенком, — утешала мама преподобного Джоя. — Ты был ребенком, и ты поступил плохо: украл и солгал, но ты был еще так юн и напуган. Это не попытка оправдать тебя, но это надо принять во внимание.

— На мой слух звучит скорее как попытка оправдаться, — вздохнул он. — Я сотворил зло.

— Если так, ты показал пример того, как очищаются грехи. Ты спасен, Джек. Ты спасал чужие души. Ты ведь был крещен, а значит — искуплен. Ты стал хорошим проповедником.

— Хорош я как проповедник или плох, с этим покончено. Здесь мне больше нечего делать. Я не вправе просить, но все же осмелюсь: не позволите ли присоединиться к вам? Уйти отсюда, плыть вместе вниз по течению? Не знаю куда, но прочь отсюда. Вы возьмете меня с собой?

— Думаю, решать детям, — сказала мама. — Надо их спросить. По правде говоря, я и сама еще не знаю, что буду делать потом. Но сначала я поплыву вниз по реке.

— А твоя первая любовь? Тот человек в Глейдуотере?

— Не знаю, — сказала мама. — Это было давно. Воспоминание о нем, о том, что было между нами, вытащило меня из постели и привело на этот плот, но теперь я сомневаюсь, стоит ли раскапывать прошлое, как старую могилу, — как бы не завоняло.

Об этом я не задумывалась. Не прикидывала такой вариант: а что, если мама и Брайан встретятся, но ничего не вернется, не станет, как было семнадцать лет назад, и не выйдет из нас счастливой семейки. Еще одно откровение, и оно понравилось мне ничуть не больше первого. Пожалуй, я бы все-таки предпочла наивность и невинность.

— Ты расскажешь детям о том, что я сделал? — спросил он. — Или я должен рассказать?

— Не стоит, — сказала мама. — Может быть, как-нибудь потом, если тебе нужно выговориться. Но ни ты, ни я не в силах вернуть прошлое. Нам до конца нести каждому свой терновый венец. Сколько ни говори, а от этого венца не избавимся.

— В моем шипы острее, — сказал он, — но так и должно быть. Воспоминания замучили меня до полусмерти, и я хотел, чтобы вы все узнали. Мне стало лучше оттого, что я рассказал. То, о чем я рассказал, от этого не стало лучше, но теперь мне легче жить с этим. Надеюсь, это не потому, что я возложил часть бремени на тебя?

— Нетяжкое бремя, — сказала мама.

— Спасибо, Хелен! От всей души спасибо. Отправимся в путь завтра? Я должен покинуть церковь. Не придется писать письмо с прошением об отставке — достаточно попросту уйти. Что толку читать проповеди перед пустыми скамьями? И дом я тоже оставлю. Дом предназначен для проповедника, а я больше не проповедник.

— Вот и хорошо, — сказала мама. — Завтра с утра перенесем вещи на плот и отплывем.

Я увидела, как мама обеими руками обхватила голову проповедника и два силуэта слились в один. Мама поцеловала его. Нет, я прежде совсем не знала свою маму.

Они продолжали о чем-то негромко говорить, держась за руки, преподобный Джек Джой малость всплакнул. Мама обняла его, они тесно прижались друг к другу и снова поцеловались, на этот раз по-настоящему, как Джинкс это определяет, «взасос».

Смотреть на это дело мне не хотелось, так что я поднялась и побрела обратно к дому, на свое одеяло. Прилегла и стала думать о Джарене, о том, как он умирал, горел заживо, прикованный к пню, и все из-за чужой лжи. Думала я и о маме, о том, что она куда более живая и настоящая, чем мне казалось, и о том, как она целуется на плоту с преподобным, а может быть, и не только целуется. Ни избавиться от этих мыслей, ни разобраться в них.

Прошло какое-то время, и дверь отворилась. На пороге я увидела мамин силуэт, а за ней, высоко в небе, сверкали зарницы. Еще я увидела за ее спиной преподобного Джоя, который брел к своей машине. Мама прикрыла дверь и бесшумно двинулась к себе в спальню.

И я тут же заснула, будто забыла обо всем, что меня тревожило.

Вскоре меня разбудил деревянный треск. Я подскочила, как и все, кто был в доме: под очередным ударом дверь сорвало с петель, и на пороге показались две фигуры в шляпах. От них даже издали разило потом и выпивкой. Один из них держал в руках фонарь, широкий луч пронизал комнату и ударил мне прямо в лицо, ослепляя. Джинкс пошевелилась и что-то пробормотала в изумлении, и один из пришельцев пнул ее ногой так сильно, что она распласталась на полу без движения. Лишь слегка подергивалась — значит, хотя бы жива.

Мама вбежала в спальню, и тот же мужчина шагнул ей навстречу. Резкий взмах — и мама, вскрикнув, тоже рухнула на пол.

— Прекратите, черт побери! — заорала я, вскакивая на ноги.

— Как всегда, сама любезность, — произнес знакомый голос. — Быстро села, пока я и тебе не врезал, Сью Эллен!

Луч, светивший мне в глаза, заметался по комнате. Я невольно следила за ним глазами. Луч коснулся одеяла, где тихо сидел Терри.

— А вот и педик, — сказал первый голос.

— А чертов проповедник где? — откликнулся второй, и его я тоже узнала.

Они сделали еще несколько шагов в глубь комнаты, обнаружили лампу и зажгли ее от фонаря. Зажигал одноглазый констебль Сай, а дружка его, того, кто пнул Джинкс и ударил маму, я еще недавно звала «дядя Джин».

4

— Так, — заговорил, оглядывая нас, дядя Джин. — Жена моего брата Хелен — в доме другого мужчины, заметьте себе — и ее нахальная дочка, а также педик и беглая негритянка. А проповедник где?

Нетрудно догадаться: все это время они нас искали. И хлопотать особо не пришлось, порасспрашивали вдоль реки, пока не наткнулись на человека, который видел нас и все разболтал. Учитывая, что паства отшатнулась от преподобного, никто бы не стал его покрывать. Подумали, должно быть, что нас ищут сборщики долгов, и заложили чужаков вместе с проповедником. Я бы в первую очередь поставила на ту, которая всегда пересаливала цыплят.

— Я не вернусь туда, — сказала мама, поднимаясь с пола. Рукой она держалась за щеку, по которой пришелся удар.

Джин уселся за стол.

— Догадываюсь, Хелен. А где проповедник?