Реорганизация в девяносто пятом еще добавила неразберихи. Полицейские стали рассуждать, как звери: это мой ревир, а это твой. Я в твой не суюсь, и ты в мой не суйся.
Он достал из машины телефон и позвонил в отдел дорожной полиции. Представился и попросил соединить с комиссаром.
— Вальтер занят.
— Как долго он будет занят?
Винтер почти увидел небрежное пожатие плеч.
— Я спросил: как долго он будет занят?
— А кто вы, я не понял?
— Комиссар Эрик Винтер. Исполняющий обязанности начальника следственного отдела.
— А ни с кем другим не хотите поговорить?
— Я уже сказал, с кем хочу поговорить.
— Вальтер заня…
— Следствие по убийству! Немедленно пригласи Вальтера Кронвалля!
— О’кей, о’кей, подождите…
Прямо над ним пролетел самолет, заходя на посадку на Ландветтер, совершенно беззвучно, словно паря на фоне блекло-голубого, выцветшего от жары неба. Звук двигателей он услышал, только когда самолет почти скрылся за горизонтом. А это что… косуля? Нет, скорее всего олень. В сотне метров от него, почти не заметный на фоне бурой выгоревшей травы. Зверь прянул в сторону, но Винтеру так и не удалось различить его контуры. Так, дуновение ветерка, не более того.
Он впервые заметил, что кузнечики стрекочут в определенном ритме. Стрекот нарастает, ослабевает, нарастает, ослабевает… Откуда у них чувство ритма, к тому же коллективное? Сигарилла давно погасла.
— Кронвалль слушает.
— Эрик Винтер.
— Я был занят.
— Ты и сейчас занят.
— Что?
— Ты занят разговором со мной, Вальтер. Мне нужно знать, стояли ли у вас этой ночью камеры наблюдения на буросском шоссе. Ночью и ранним утром, еще до рассвета. Темно было…
— Скоростной контроль?
— Тебе лучше знать.
— А в чем дело?
— Ты что, ничего не слышал про убийство? Задушили женщину…
— Да-да, я слышал… Хотя внутренняя коммуникация у нас, сам знаешь…
Он замолчал. Наверное, листал рапорты.
Винтер ждал продолжения. Пот начал щипать глаза, он залез в машину и вытер лоб тыльной стороной ладони.
— Значит… снимали ли мы поблизости… когда темно-темно… когда темнее темного… э-э-э… Может, и снимали. Вообще у нас такого оборудования нет, но иногда берем напрокат у вертолетчиков… Тестировали. Тестирование оборудования — важная… ух, какая важная часть нашей неусыпной… Пока ничего нет. Надо спросить подотдел в Херланде.
— Можешь проверить прямо сейчас?
— Только сейчас и могу… если ты хочешь увидеть запись…
— Это как?
— А разве комиссар не знает состояния дел? Ребята в видеомашинах проверяют запись, сматывают на начало и передают сменщикам. Но если повезет… сменщики выезжают не сразу… Я же сказал, это всего лишь тест. Часть нашей неусып…
— Они стирают запись?
— Конечно. Здесь, в дорожной полиции, наши ресурсы настолько ограничены, что только неусыпная работа…
— Пожалуйста, не тяни. Свяжись с ними сразу.
— Я тебе перезвоню.
Эрик сунул телефон в нагрудный карман, вышел из машины и несколько раз отжался, используя капот в качестве опоры. Суставы похрустывали. Надо больше двигаться. «Если я хочу вечно оставаться самым молодым комиссаром в полиции, надо больше двигаться. Бергенхем приглашал поиграть в бенди в зале… Дурацкая мысль, а почему бы нет? Или бегать через день. До Лонгедрага и обратно. Хотя я и так все лето крутил педали…»
Он подошел к автобусной остановке и посмотрел расписание. Остановка называлась Хелендаль. Автобус 701, Бруплац — Фролунда Торг. Последний автобус 23.43. Надо проверить и подшить к делу. Следствие вообще похоже на большой пылесос — засасывает все, что угодно: протоколы допросов, технические улики, разумные мысли и бредовые идеи. Почти все это, как правило, ровно никакого отношения к делу не имеет. Но постепенно, шаг за шагом, начинают проявляться какие-то туманные связи. Тогда можно сформулировать версию.
На груди зазвонил телефон.
— Винтер.
— Это опять Вальтер. Мне нравится ход твоих мыслей. Они работали с камерой ночью и ранним утром. В восточных пригородах. Причем только эту неделю.
— А где они стояли? На буросском шоссе?
— Вот именно! На буросском шоссе. И две камеры пока никому не передавались, так что запись наверняка сохранилась.
— Было всего две камеры?
— Я тебя не понимаю.
— Ты сказал: две камеры. Были ли еще камеры в этом районе?
— Насколько я понял, нет.
— Мне надо посмотреть записи.
— Где?
— Можешь после ленча послать их мне в отдел?
— Конечно! У нас, как ты знаешь, для таких случаев есть специальные курьерские машины.
— Спасибо, — коротко засмеялся Винтер.
— Если раскроешь убийство, не забудь меня.
— Само собой.
— Что-нибудь вроде: гол был забит с подачи Вальтера Кронвалля из дорожной полиции, который своей неусыпной…
— Мы друзей не забываем, — заверил его Винтер, нажал кнопку отбоя и еще раз взглянул на расписание автобусов, уголком глаза заметив какое-то движение.
Олень с большими красивыми рогами. Самец. На этот раз он был ближе — неторопливо пересекал поле. Остановился посередине и посмотрел на Винтера. Эрик подивился, как непринужденно и согласованно работают мышцы под бурой летней шерстью. Вот кому никакой стретчинг не нужен.
Олень поглядел прямо на него. Винтер стоял словно парализованный, боясь пошевелиться. Олень его гипнотизировал. Винтер никогда не увлекался охотой. Вот так это, должно быть, и бывает: дичь и охотник, оружие, взгляд, который, кажется, длится вечно. Затишье перед смертью. Поднятое оружие. Выстрел.
Олень не двигался, точно выжидал чего-то. Винтер тоже. Он не охотник, ну и что? Наверное, на охоте все так же. То же расстояние между ловцом и дичью. Параллель напрашивалась сама собой. Расстояние… дистанция. Он охотник. Конечно же, охотник. Это его работа. А преступник — дичь. Добыча. Жертва. Нет… вряд ли можно убийцу назвать жертвой. В момент убийства он сам был охотником. Жертва — это тот, кого он убил. И, убив, превратился из ловца в дичь.
Он вспомнил женщину, брошенную здесь, как забитое животное. Жертва… а может быть, добыча. Он вспомнил ее полуоткрытый рот. Безмолвный крик. Зов издалека… из бесконечности.
Для оленя отсюда до того проклятого места — две-три минуты. Если он, конечно, решится пробежать через туннель.
Он вернулся в машину и завел мотор. Олень по-прежнему не двигался. Только когда Винтер развернулся, зверь тряхнул рогами и побежал к опушке.