Он зажмурился и увидел лес. Между деревьями поблескивает вода. Все зелено, зелено… и кто-то идет по тропе.
Этот кто-то — он сам. На руках у него ребенок.
Винтер открыл глаза. И на долю секунды мир показался ему черно-белым. Черный асфальт, белый, с садистской щедростью освещенный солнцем автобус. Там, внутри, наверняка не меньше пятидесяти градусов жары. Даже человеку, выросшему в одной из самых жарких стран мира, долго не выдержать. Надо с этим кончать.
К автобусу направлялась маленькая делегация переговорщиков. Толпа завороженно молчала. В небе завис вертолет. Где-то рядом бормотали в свои диктофоны теле- и радиорепортеры — описывали события, которые он видел и без них. Все это напоминало фильм. Он опять закрыл глаза. Знакомый приступ головокружения — как будто начал падать, но удержался. Или кто-то успел тебя подхватить.
Так не пойдет. Надо срочно поговорить с врачом. С Ангелой. Или с Лоттой.
Что-то сказал Рингмар — Винтер даже и не заметил, как тот оказался рядом.
— Что?
— Думаю, скоро закончится.
— Да…
— И думаю, найдем тех, кто стрелял на площади.
— Да… что-то слышал.
— От кого?
— От Бертельсена.
Рингмар сухо рассмеялся.
— Ну да… кому и знать, как не ему.
— Вообще-то это твоя… твоя епархия, Бертиль.
— Я его информировал.
— Что это было? Внутренняя разборка?
— Как посмотреть. В основе та же безысходность, что и тут. Тысячелетие кончается, и вместе с ним цивилизация… Во всяком случае, то, что мы привыкли ею считать. Цивилизацией то есть.
— Но мы все равно движемся в будущее.
— Еще как!
— Мы движемся в будущее, куда бы мы ни двигались…
Во внутреннем кармане ожил мобильный.
— Винтер.
— При-ивет, Эрик. Я думала…
— Здравствуй, мама.
— Что у вас там происходит? В газетах пишут что-то ужасное.
— Э-э-э…
— Сначала убийство. Потом кто-то стреляет… и еще этого ребенка похитили!
— Никто его не похищал.
— Как это — не похищал? Кто-то похитил ребенка и удержи…
— Это отец и сын.
— Отец и сын? Тогда я вообще ничего не понимаю.
— Э-э-э…
— Отец и сын! Еще того хуже!
Винтер не ответил — на столе зазвонил служебный телефон.
— Одну минутку, мама.
Он поднял трубку.
— Это Янне. Мы получили еще несколько откликов на нашу… афишу. Тебе прислать копии и распечатки прямо сейчас? Или зайдешь попозже?
Винтер посмотрел на свой стол. Надо хоть несколько минут побыть одному, чтобы вновь сосредоточиться на следствии по убийству. Пусть Меллерстрём аккуратно все рассортирует и…
— Перешли мне. — Он положил трубку и взял мобильный. — Да, мама. Могу говорить.
Мать звонила из их дома в Марбелле. Он не слышал голос отца, но догадывался, что тот где-то рядом, с бокалом в руке утомленно косится на пыльные пальмы за окном. Винтер не представлял себе их жилье — присланные фотографии мало что объясняли. Белый дом в ряду других таких же белых домов. Мать на террасе из белого камня. Вид у нее очень одинокий. Небо настолько синее, что кажется черным по контрасту с белыми домами. Наверное, снимал отец, иначе он и сам стоял бы на этой террасе. Мать смотрела прямо в камеру и улыбалась, но Винтер, во-первых, хорошо ее знал, а во-вторых, разглядывал снимок достаточно долго, чтобы понять — счастливой эту улыбку не назовешь. Так выглядит человек, достигший наконец своей цели и вдруг сообразивший: это совсем не то, что он искал.
По какой-то странной ассоциации Винтер вспомнил встретившегося недавно прохожего. На голове у него был великолепный, почти неотличимый от живых волос парик, а на физиономии горестная мина. Вот так. Мечта осуществилась, у него шикарная шевелюра, а он все равно несчастлив. Мать жила в раю, но это, очевидно, был какой-то другой рай. Не ее. Не тот, в который она стремилась.
— Лотта говорила, ты к ней заходил. Я очень рада. И она, кстати, тоже. Тебе полезно это узнать.
— Да.
— Это для нее очень важно. Она куда более одинока, чем тебе кажется.
«А почему бы вам тогда не вернуться?» — подумал Эрик.
— Они с девочками собираются нас навестить в октябре.
— Это хорошо…
— Ты не забыл, что в октябре у нее сорокалетие? Представь только — сорок лет!
— Серьезная дата.
— Твоя старшая сестра.
— Мама, я…
— Мне уже просто неудобно опять просить тебя приехать. Это нехорошо с твоей стороны, Эрик. Мы очень хотим тебя видеть. Особенно отец.
Он не ответил. В трубке послышался какой-то шум. Испанская птица. Или порыв испанского ветра.
— Не знаю, что я должна сделать, чтобы ты приехал.
— Тебе ничего не надо делать, мама.
— А я и не могу.
— Давай не будем про это говорить.
— А ты не мог бы позвонить в следующие выходные?
— Я постараюсь.
— Ты никогда не звонишь. Глупо даже просить. А как у тебя с Ангелой?
Вопрос застал его врасплох. И что на это ответить?
— Вы все еще встречаетесь?
— Да.
— Как бы хотелось на нее посмотреть…
Эстер Бергман стояла у дверей магазина и разглядывала большую доску объявлений. Молодцы. Раньше ее не было. Единственная на всю округу.
Сумка была тяжелой — она накупила еды на несколько дней. По нынешним временам стало куда трудней найти то, что хочешь. Все новые и новые товары… Кто их покупает? Наверное, приезжие из далеких стран. Странные какие-то овощи, консервы… Она ест не так уж много овощей, а эти-то… что это за овощ она видела? Ни переда, ни зада, даже как резать и то непонятно.
Она с трудом стала читать объявления. Община проводит спевку. Надо бы пойти. Владельцы недвижимости устраивают праздник для жителей, но, похоже, не для всех. А почему? Полиция прилепила объявление: кто-то исчез. Теперь вечно кто-то исчезает… Она вспомнила рыжую девочку и ее светловолосую мать. Тихие такие… и где они теперь? Эта рыженькая… она так забавно играла в песке. На нее было приятно смотреть, сидя у окна.
Интересно, куда они уехали? Жаль, она так и не поговорила с девочкой. Вот так… то того жаль, то этого. Много чего жаль, когда стареешь. Потому так и плохо быть старой. Настоящие старики и старухи жалеют, что сделали в жизни что-то ненужное. А у нее все наоборот. Жаль, что у нее нет детей. Может, это и не ее вина, может, у Эльмера чего-то там не хватало. Но он не хотел ходить по врачам, а она послушалась. Зря послушалась. Знать бы тогда, что состаришься и будешь сидеть да горевать… не о том, что сделала, а о том, чего не сделала. Тосковать о несовершенных грехах.