— Когда мы поняли, что Юсеф не мог похитить Беньямина, комиссар велел мне порыться в памяти, — сказал он в тишине салона. — И я стал искать в своем прошлом кого-нибудь, кто мог бы захотеть отомстить мне.
— И что ты нашел? — спросила Симоне.
Краем глаза Эрик увидел, что она повернула к нему лицо, и понял: она готова слушать.
— Нашел группу гипноза, которую оставил… Всего десять лет назад, но я никогда о ней не думал, покончил с гипнозом навсегда. И пока я вспоминал, мне стало казаться, что группа никуда не делась. Как будто мои пациенты все это время стояли в сторонке и выжидали.
Эрик увидел, что Симоне кивнула. Он продолжал говорить, объяснял свою теорию группового гипноза, рассказывал о напряженных отношениях, существовавших между членами группы, о созданном им хрупком равновесии и потерянном доверии.
— Я понял, что ничего не сумел, и пообещал никогда больше не заниматься гипнозом.
— Ясно.
— Но я нарушил обещание. Йона убедил меня, что это единственный способ спасти Эвелин Эк.
— Ты думаешь, все это с нами случилось из-за того, что ты его гипнотизировал?
— Не знаю…
Эрик помолчал, потом сказал, что он, возможно, вызвал скрытую ненависть, ненависть, которую можно было обуздать только обещанием покончить с гипнозом.
— Помнишь Эву Блау? — продолжал он. — Ее мотало то в психоз, то в нормальное состояние. Ты сама знаешь — она угрожала мне, говорила, что сломает мне жизнь.
— Я никогда не понимала почему, — тихо сказала Симоне.
— Она чего-то боялась. Я считал ее состояние паранойей, но теперь почти уверен, что ее запугала Лидия.
— Значит, параноиков все-таки могут преследовать, — сделала вывод Симоне.
Эрик свернул к голубым длинным строениям больницы Дандерюд. Дождь стучал по лобовому стеклу.
— Может даже, именно Лидия и порезала ей лицо, — сказал он, в основном самому себе.
Симоне дернулась и спросила:
— Что она порезала на лице?
— Я думал, что она сама себя порезала, это же обычное дело, — сказал Эрик. — Отрезала себе кончик носа, потому что ей нужно было почувствовать что-то, избежать того, что действительно больно…
— Постой, постой-ка, — взволнованно перебила Симоне. — У нее был отрезан нос?
— Кончик носа.
— Мы с папой нашли мальчика, у которого был отрезан кончик носа. Папа рассказывал? Кто-то угрожал мальчику, запугал его и избил за то, что он обижал Беньямина.
— Лидия.
— Это она похитила Беньямина?
— Да.
— Чего она хочет?
Эрик серьезно посмотрел на жену:
— Кое-что ты уже знаешь. Лидия под гипнозом призналась, что заперла своего сына Каспера в клетке в подвале и заставляет его есть гнилье.
— Каспера? — повторила Симоне.
— Когда вы пересказали слова Аиды про какую-то женщину, которая звала Беньямина Каспером, я понял: это Лидия. Поехал к ней в Рутебру, проник в дом, но там ничего не было, в доме давно никто не живет.
Эрик быстро проехал вдоль ряда припаркованных машин, но места не нашлось. Он развернул машину и поехал ко входу.
— В подвале был пожар, он погас сам собой, — продолжал он. — Думаю, что подвал подожгли, но остатки большой клетки все еще там.
— Но ведь не было никакой клетки, — сказала Симоне. — Доказали же, что у Лидии никогда не было детей.
— Йона привез собаку, натасканную на трупы, и она нашла в саду останки ребенка десятилетней давности.
— О боже, — прошептала Симоне.
— Вот так.
— Значит, так и было…
— Я думаю, она убила своего сына, когда поняла, что ее раскрыли, — сказал Эрик.
— Значит, ты был прав, — прошептала Симоне.
— Похоже на то.
— Она хочет убить Беньямина?
— Не знаю… Она продолжает во всем обвинять меня. Если бы я не гипнотизировал ее, она смогла бы оставить ребенка в живых.
Эрик замолчал, вспомнив голос Беньямина, когда тот звонил ему. Как он пытался показать, что ему не страшно. Вспомнил и слова «вороний замок». Наверняка Беньямин говорил про «вороний замок» Лидии. Дом, в котором она выросла, в котором совершала преступления и, вероятно, сама подвергалась насилию. И если она не привезла Беньямина в «вороний замок», она могла держать его где угодно.
Эрик оставил машину перед главным больничным входом, не позаботившись ни запереть дверь, ни заплатить за стоянку. Они пробежали мимо печального заснеженного фонтана, мимо дрожащих от холода курильщиков в больничных халатах, вбежали в шипящие двери и на лифте поднялись в отделение, где лежал Сим Шульман.
В палате стоял густой цветочный запах. Огромные благоухающие букеты в вазах на окне. На столе пачка открыток и писем от взволнованных коллег.
Эрик посмотрел на лежащего в койке человека — ввалившиеся щеки, нос, веки. Живот мерно поднимался и опускался, повторяя ритм дыхания. Шульман был в безнадежном вегетативном состоянии, его жизнь поддерживали находившиеся в палате аппараты, без которых он отныне не мог обходиться. Из разреза на шее торчала дыхательная трубка. Питание поступало через гастростомическую трубку, зонд, вставленный прямо в желудок и закрепленный на животе.
— Симоне, поговори с ним, когда он проснется, и…
— Его нельзя разбудить, — резко перебила она. — Он в коме, Эрик, мозг повредился из-за потери крови. Он никогда не проснется, никогда больше не заговорит.
Она вытерла слезы со щек.
— Мы должны узнать, что сказал Беньямин…
— Прекрати! — крикнула она и зарыдала.
В палату заглянула медсестра, увидела, как Эрик обнимает дрожащую Симоне, и не стала вмешиваться.
— Я сделаю ему укол золпидема, — прошептал Эрик в волосы жены. — Это сильное снотворное, оно может вывести человека из коматозного состояния.
Он почувствовал, как она покачала головой.
— О чем ты говоришь?
— Оно действует очень недолго.
— Я тебе не верю, — растерянно сказала Симоне.
— Снотворное замедлит активные процессы в мозгу, которые привели к коме.
— И тогда он проснется? Ты это хочешь сказать?
— Он никогда не поправится, Сиксан, его мозг слишком серьезно поврежден. Но при помощи этого снотворного он, может быть, очнется на несколько секунд.
— Что я должна сделать?
— Иногда пациенты, которым вводят это средство, говорят несколько слов, иногда просто смотрят.
— Но это же нельзя. Или можно?
— Я не собираюсь просить разрешения. Сделаю укол, а ты поговоришь с ним, когда он очнется.