— Что ж, поздравляю, — отозвался Раф, обрывая тремоло чистым аккордом. — Возьми фонарик. Пока.
Он отвернулся от пианино и начал листать страницы.
— И телефон захвати, — сказал Джастин. — На случай если почувствуешь себя плохо или… — Он не договорил. — Дождя вроде бы не намечается. — Джастин приник к окну. — Но будет прохладно. Куртку наденешь?
Я понятия не имела, о чем он. Прогулка превращалась в операцию типа «Буря в пустыне».
— Все будет нормально.
— Гм. — Дэниел задумчиво посмотрел на меня. — Может, мне с тобой пойти?
— Нет! — резко бросил Раф. — Пойду я. Ты же работаешь.
Он грохнул крышкой пианино и встал.
— Да пошли вы все! — взорвалась я и, всплеснув руками, обвела всех сердитым взглядом. — Это всего лишь прогулка. Ничего особенного. Или, по-вашему, я должна напялить на себя бронежилет и прихватить сигнальные ракеты? И уж конечно я не нуждаюсь в телохранителе. Все согласны?
Поболтать наедине с Рафом или Дэниелом было бы интересно, но это как-нибудь в другой раз. Если там, в лабиринте тропинок и живых изгородей, меня кто-то поджидает, главное сейчас — не спугнуть его.
— Вот и молодец. — Джастин кисло улыбнулся. — Все будет хорошо, верно?
— По крайней мере, — стоял на своем Дэниел, — выбери другой маршрут. Не тот, что тогда. Обещаешь?
Придерживая пальцем страницы, он смотрел на меня со сдержанной заботой. Ничего другого в его лице я не обнаружила.
— С удовольствием бы, да вот только я совершенно не помню, каким путем шла тогда. А раз так, придется положиться на волю случая.
— Да-да, — сказал Дэниел. — Конечно. Извини. Если захочешь, чтобы кто-то тебя встретил, позвони.
Он вернулся к чтению. Раф тяжело плюхнулся на стул и разразился «Турецким маршем».
Ночь выдалась ясная, луна стояла высоко в чистом холодном небе, отбрасывая белые блики на темные листья боярышника. Я застегнула замшевую куртку Лекси на все пуговицы и подняла воротник. Луч фонарика выхватывал лишь тонкую полоску дороги, и обступавшие со всех сторон невидимые поля показались едва ли не бескрайними. Свет фонарика выдавал меня с головой, но гасить его я не стала. Если кто-то прячется в темноте, он должен знать, где меня искать.
Никто не появился. Что-то тяжелое зашевелилось сбоку, но когда я посветила туда, то обнаружила лишь корову, смотревшую на меня большими печальными глазами. Я пошла дальше, неспешно и беззаботно, как и подобает хорошей мишени, раздумывая о недавнем разговоре. Интересно, как бы его интерпретировал Фрэнк. Возможно, Дэниел всего лишь хотел подтолкнуть мою память, но не исключено, у него была веская причина удостовериться в том, что амнезия у меня настоящая, а не притворная. Оба варианта выглядели вполне убедительно.
Ноги принесли меня прямиком к знакомой развалюхе, но поняла я это только тогда, когда та выросла неожиданно плотной тенью на фоне ночного неба. В пустых окнах мерцали звезды — словно свечи на алтаре. Я выключила фонарик: сориентироваться в поле можно и без него, а вот свет в развалинах мог насторожить соседей. Под ногами мягко шуршала высокая трава. Прежде чем войти, я подняла руку и, словно приветствуя старичка, дотронулась до каменной притолоки.
Тишина здесь была иного свойства: более глубокая и такая густая, что я буквально кожей ощутила ее давление. Проскользнувший внутрь лучик лунного света выхватил покосившийся очаг.
Одна стена неровным уступом шла вниз от угла, где, съежившись, умерла Лекси. Я залезла на нее и прислонилась спиной к уступу. Жуткое это место должно было отпугивать — я настолько приблизилась к ее смертному часу, что могла бы, протянув руку через десять дней, коснуться ее волос, — но нет, ничего подобного. Дом хранил полтора века собственной тишины, так что Лекси занимала в ней лишь краткий миг; вековая тишь уже поглотила ее, вобрала в себя и сомкнулась над тем уголком, где она сидела.
В ту ночь мое отношение к убитой девушке изменилось. Раньше Лекси была чужаком, пришельцем, чем-то таким, отчего напрягалась спина и подскакивало в груди сердце. Но чужаком и пришельцем была я. Я вторглась в ее жизнь вместе с Вики Липучкой в роли пешки и рискованным шансом начать жизнь с чистого листа. Я подтолкнула ее на авантюру — задолго до того, как монетка упала передо мной орлом. Луна медленно ползла по небу, а я представляла свое сизо-серое лицо на стальном столе в морге и слушала лязг дверцы, запирающей ее в темном тесном ящике. Я представила себе, как она сидит на этой самой стене долгими одинокими ночами, и, ощутив тепло собственной живой крепкой плоти, перекрывшей ее тусклый серебристый отпечаток, испытала вдруг острую, пронзительную боль в сердце. Я могла бы рассказать Лекси много такого, что ей было бы интересно: как ее группа справилась с «Беовульфом», что парни приготовили на ужин, каким было сегодня небо.
Первые месяцы после операции «Весталка» я часто подумывала о том, чтобы уйти. Мне казалось, это единственный выход, единственный способ снова ощутить себя собой: взять паспорт, смену белья, нацарапать записку — «Дорогие мои, я уезжаю. С любовью, Кэсси» — и, сев на первый попавшийся рейс, куда-нибудь улететь. Избавиться от всего, что превратило меня в кого-то другого, незнакомого, чуждого мне самой человека. Где-то там — не знаю, в какой именно миг, — жизнь моя просочилась между пальцами и рассыпалась на кусочки. Все, что у меня было — работа, друзья, квартира, одежда, отражение в зеркале, — воспринималось как не свое, а как принадлежавшее кому-то еще, некоей трезвомыслящей, практичной, решительной особе, которой мне никогда уже не быть. Я была ходячей развалиной с темными метками чужих пальцев, напичканной осколками кошмара, и потому мне там не место. Я брела по своей утраченной жизни точно призрак, стараясь не дотронуться до чего-нибудь окровавленными руками, и мечтала учиться ходить под парусом в каком-нибудь теплом уголке мира, на Бермудах или Багамах, и рассказывать людям милую ложь о собственном прошлом.
Не знаю, почему я осталась. Наверное, Сэм назвал бы это мужеством — он во всем видит лучшее, — а Роб чистым упрямством, но я не обольщалась на сей счет. Нельзя ставить себе в заслугу то, что сделал, загнанный в угол. Ни мужеством, ни упрямством там и не пахло — чистый инстинкт. Я всего лишь выбрала то, что лучше всего знала, и осталась лишь потому, что бегство представлялось слишком сложным, слишком неопределенным предприятием. Я знала лишь, как отступить, найти верную опору, а потом упереться в нее пятками и попытаться начать все заново.
Лекси убежала. Когда изгнание настигло ее вдруг, она не стала драться, как сделала я, но протянула руки и приняла неизбежное, проглотила и сделала своим. Ей достало здравого смысла и крепости духа отпустить прежнее, сломанное «я», уйти и начать все заново, с чистого листа, как начинают новую жизнь с понедельника.
А потом, после всего этого, кто-то подобрался к ней и отнял с таким трудом завоеванную жизнь — легко и небрежно, походя, как срывают цветок у дороги. Меня вдруг захлестнула злость — только злилась я не на нее, а — впервые! — за нее.