Я знал: что-то неизбежно случится. Понимал не рассудком, просто смутно предчувствовал. Большой город систематически высасывает тебя, меняет, мнет и полирует, и ты становишься таким же, как все. Одиноким, агрессивным эгоистом. Кроме того, начинаешь сознавать, что внутри тебя запрятано много темного и злого. Просто зло дремало внутри тебя много лет, потому что ты сознательно подавлял недостатки. Я не занимался самоанализом, просто чувствовал постоянно давящее на меня напряжение, ощущал растущее беспокойство. Можно сказать, я заранее предчувствовал беду.
Эмма, ты, наверное, думаешь, что я пытаюсь все обосновать логически. Нет, я не пытаюсь оправдаться. Что сделано, то сделано; я убил человека, и от этого никуда не деться. Я сидел перед своим адвокатом, рослым здоровяком по имени Густав Кемп, и пытался объяснить, что я ни в чем не виноват. Он возмутился:
— Черт побери, приятель! Играй теми картами, которые сдала тебе жизнь, и прими наказание, как мужчина!
Он дал мне день на размышления и добавил: если и через день я по-прежнему буду считать, что ни в чем не виноват, он попросит назначить мне другого адвоката.
Кемп остался моим защитником.
Итак, то, что случилось, неизбежно должно было случиться. Рано или поздно. В тюрьме я много размышлял о том дне. Мне бы надо было предвидеть, что так случится, ведь все признаки были налицо. Во мне. В глазах других людей, когда они нарочно пихаются локтями на улице или показывают тебе оскорбительные жесты из окна своей машины.
Но после драки всегда проще всего махать кулаками. В общем, я повел себя как та лягушка в постепенно нагревающейся воде.
В тот вечер…
Мне надо было успеть в Бельвиль на выпускной вечер учеников, поэтому после тренировки я спешил. Принял душ, переоделся и побежал вниз по лестнице к машине. Потом я увидел четверых парней; они обступили Деметру Никулеску, одного из моих учеников, прыщавого, с мягкой челкой. Им было от двадцати двух до двадцати пяти — такой поганый возраст, когда ты еще никто, зато все знаешь. Четверо белых с накачанными в тренажерном зале мускулами и бандитским сознанием. Они издевались над несчастным Никулеску.
— А ну, покажи нам приемчики, малыш карате!
— Смотри-ка, какие у него прыщи! Растишь их в темноте, как грибы?
Когда Деметру открывал рот, они начинали издеваться над его акцентом.
— Из какой дыры ты приехал?
— Из Си-Пойнта.
— Дерьмово, парень! Ты кто по национальности?
— Южноафриканец.
— Твой папаша небось в русской мафии?
Мне было достаточно.
— Оставьте мальчишку в покое, — велел я.
— Ух ты, явился сам мастер карате! Ой, как страшно!
— Деметру, иди домой.
Он вздохнул с облегчением и ушел.
Самый рослый уловил мой выговор.
— Эй, немчура, может, покажешь нам приемчики?
Я отступил. Он шел за мной.
— Я к тебе обращаюсь, немчура!
Остальные завопили:
— Струсил? Не бойся, китаеза, мы тебе больно не сделаем!
Я услышал за спиной шаги молодого здоровяка и понял: если он до меня хоть пальцем дотронется, быть беде. Он догнал меня у самой автостоянки. Как только он положил руку мне на плечо, я развернулся и посмотрел на него в упор. Он был выше и крупнее меня. Но я был уже готов, совсем готов.
Я сказал ему:
— Я тебя убью, — и знал, что так и будет. Он тоже все понял.
Что-то мелькнуло у него в глазах — от меня не укрылась искорка страха. Вот что меня тогда остановило. Я не ожидал, что он струсит. Но потом ему, наверное, стало стыдно, потому что он на миг потерял лицо. Потому-то он и погнался за мной.
Я повернулся, сел в машину и отъехал от стоянки. И ни разу не оглянулся.
Чтобы сэкономить время, я решил проехать через Береговую линию, Ватерфронт. На перекрестке с круговым движением было много машин.
Я почувствовал удар сзади. Несильный. Просто толчок. И тогда я увидел их в зеркало — все четверо ехали в «фольксвагене-гольф». Они орали и непристойно жестикулировали. Я вышел. Эмма, мне не нужно было выходить. Надо было продолжать ехать.
Они тоже вышли.
— Мы к тебе обращаемся, придурок!
— Ты кем себя вообразил?
— Паучара волосатый!
Самый здоровый сидел за рулем «гольфа». Винсент Майкл Келли. Винс. Двадцать четыре года, клерк-стажер в крупной аудиторской компании КПМГ. Рост метр девяносто, вес девяносто пять килограммов. Все эти подробности я узнал только на суде.
Я осмотрел задний бампер моей машины. Повреждений не было.
— Эй, он к тебе обращается!
Четверка окружила меня. Винс подошел вплотную.
— Ты что, глухой, немчура? — Он пихнул меня в грудь. Теперь у него в глазах не было страха — только бравада.
Адвокат что-то говорил о действии стероидов, но нам ничего не удалось доказать. По-моему, они напали на меня только потому, что их было четверо, потому что они были молодые и сильные. Я был ниже и тщедушнее их. Создал, так сказать, ложное впечатление. А еще… Наверное, в тренажерном зале Винс временно перерождался. И ему нравилось ощущать себя сверхчеловеком, он стремился продлить это чувство.
Он снова толкнул меня, и тогда я его ударил. Несильно, я только хотел привести его в чувство. Но не привел. Тогда вмешались остальные. Я старался, Эмма! Какая-то часть меня знала, заранее знала, что́ будет, если я дам себе волю. Я старался сдерживаться. Но мы такие, какие есть. Вот что я четко понял в тот вечер. И не важно, что там утверждает наука. Как бы ни старались тюремные психологи, нас не изменишь.
Вот почему я переехал в Локстон, Эмма. Вот почему отправился искать свое племя. Я больше не могу себе позволить попадать в подобные ситуации. Я обязан избегать неприятностей, не попадать в них. Если бы я снова оказался на той улице, а они снова подошли ко мне, я бы поступил точно так же, оказался бы там же, в другом мире.
Если бы на меня напал только один парень, ничего бы не случилось. Даже тогда. Но, если на тебя нападают двое, трое, четверо, ты как будто переходишь на другой уровень, получаешь право на другой ответ. Отключаются все тормоза. Конечно, тогда свою роль сыграли и досада, и огорчение, и тринадцать лет вынужденного подавления своих инстинктов.
Я дал себе волю.
Тот здоровяк, Винсент, он…
Хотя она не слышала, хотя ничего потом не вспомнит, я осторожно подбирал слова.
— Он умер, — сказал я. — Меня признали виновным в убийстве. С отягчающими обстоятельствами. И дали шесть лет. Я отсидел четыре.
Я долго сидел у ее кровати и молчал. Десять, а может, и двадцать минут.