Ко мне не являлся взрослый Кевин; только ребенок с замурзанными щеками, который спал со мной на одном матрасе так долго, что я до сих пор словно чувствую, как он прижимает ступни к моим икрам, чтобы согреться зимой. Он получился, без сомнения, самым симпатичным из нас — круглощекий белокурый ангелочек с рекламы хлопьев; Кармела и ее подруги таскали его за собой, как тряпичную куклу, меняли ему наряды, пихали в рот сладости — в общем, изо всех сил готовились к будущему материнству. Он привык лежать в их кукольных колясках, со счастливой улыбкой до ушей, и быть центром внимания. Уже в том возрасте наш Кевин любил дам. Надеюсь, кто-нибудь сообщил его многочисленным подружкам — и деликатно, — почему его больше не стоит ждать.
И перед моим мысленным взором не вставала Рози, сияющая от первой любви и грандиозных планов; я видел Рози разъяренную, семнадцатилетнюю. Однажды осенним вечером Кармела, Шай и я курили на ступеньках — Кармела тогда курила, а я во время школьного года стрелял сигареты у нее; я еще не работал и свои покупать было не на что. Воздух пах торфяным дымом, туманом и «Гиннессом»; Шай тихонько насвистывал сквозь зубы «Возьми меня в Монто». И тут поднялся крик.
Ревел мистер Дейли, совершенно обезумевший. Подробности не сохранились, но вкратце все сводилось к тому, что он не потерпит обмана в собственном доме и что кое-кто мигом получит от него горячих, если не остережется. У меня внутри все застыло.
— Спорим, он застукал свою женушку в объятиях молодого жеребчика, — заявил Шай. — Ставлю фунт.
— Не говори гадости! — цыкнула на него Кармела.
— Заметано, — с напускным спокойствием сказал я.
Мы с Рози встречались чуть больше года. Близкие друзья знали, но мы не светились, чтобы слухи не расползались: просто для смеха, просто валяем дурака, ничего серьезного. С каждой неделей мне это все больше казалось хренью, но Рози утверждала, что ее папаше это не понравится. И я весь год подспудно ждал, что однажды вечером получу по зубам.
— У тебя и фунта-то нет, — засмеялся Шай.
— Мне и не понадобится.
Повсюду уже открывались окна — у Дейли драки случались реже всех на Фейтфул-плейс, так что скандал был первостатейный.
Рози закричала: «Да ты понятия не имеешь!»
Я затянулся сигаретой последний раз, до самого фильтра.
— Фунт, — напомнил я Шаю.
— Отдам с получки.
Рози выскочила из номера третьего, грохнула дверью так, что любопытные сплетницы попрятались по берлогам — втихомолку радоваться безобразию, — и направилась к нам. Под серым осенним небом ее волосы пылали так, будто сам воздух сейчас вспыхнет и вся улица взовьется пеплом.
— Приветик, Рози, — обратился к ней Шай. — Выглядишь, как всегда, великолепно.
— А ты по-прежнему выглядишь как мешок гаечных ключей. Фрэнсис, можно с тобой поговорить?
Шай присвистнул; Кармела разинула рот.
— Ну конечно, — ответил я и поднялся. — Прогуляемся?
Мы свернули за угол на Смитс-роуд, а нам в спины летел издевательский смех Шая.
Рози засунула руки глубоко в карманы джинсовой куртки и шагала так стремительно, что я едва поспевал за ней.
— Па узнал, — объяснила она.
Я всегда догадывался, что этим кончится, но сердце ушло в пятки.
— Вот черт! Ну, я так и подумал… А что случилось-то?
— Помнишь, мы были в «Неари»? Я не сообразила, что там небезопасно. Моя кузина Ширли пила там с подругами, а у нее рот шире церковных врат. Эта коровища нас видела, сказала своей маме, ее мама донесла моей маме, а моя мама, уж будь спок, сообщила папе.
— И он взъярился.
Рози вспыхнула.
— Скотина, чертова скотина, увижу Ширли — на куски порву! Он ни слова не стал слушать, как об стенку…
— Рози, успокойся…
— Он сказал, чтобы я не бежала к нему плакать, если забеременею и останусь брошенной и в синяках. Господи, Фрэнсис, я его убить готова, ей-богу…
— Но чего ты сюда пришла? Он знает?!
— Да, знает, — ответила Рози. — Он послал меня порвать с тобой.
Я не сразу сообразил, что застыл посреди тротуара — Рози обернулась посмотреть, куда я пропал.
— Да не собираюсь я, идиотина! Ты правда думаешь, что я могу тебя бросить только потому что папа велел? Ты спятил?
— Господи, — выдохнул я. Сердце медленно возвращалось на законное место. — Ты хочешь, чтобы меня удар хватил? Я подумал… Господи!
— Фрэнсис… — Рози подошла ко мне и сцепила свои пальцы с моими — так, что даже стало больно. — Не хочу. Ясно? Я просто не знаю, что делать.
Я бы продал почку за то, чтобы придумать какой-нибудь волшебный ответ, и с рыцарской галантностью предложил:
— Давай я поговорю с твоим папой? По-мужски. Объясню ему, что никогда не обижу тебя.
— Это я ему уже говорила. Сотни раз. Он уверен, что ты мне лапшу на уши вешаешь, хочешь в трусики залезть, а я, дура, всему верю. Меня он не слушает, а тебя послушает?
— Я докажу ему. Когда он увидит, как я с тобой обхожусь…
— У нас нет времени! Он велел мне порвать с тобой сегодня, или он выкинет меня из дому — а он так и сделает. Это разобьет маме сердце, но ему плевать. Он даже навсегда запретит ей видеться со мной, и она — спаси ее Господи — послушается.
Семнадцать лет жизни в моей семье научили меня единственному выходу из положения: рот на замок.
— Так скажи ему, что ты послушалась и бросила меня. Никто и знать не будет, что мы все еще вместе.
Рози замерла, лихорадочно обдумывая это предложение.
— И надолго? — спросила она через секунду.
— Пока не изобретем что-нибудь получше, или пока твой папа не остынет… Если мы какое-то время продержимся, что-нибудь да изменится.
— Возможно. — Рози все еще думала, склонив голову над нашими сцепленными руками. — Думаешь, получится? Здесь такие языки…
— Ну да, будет непросто. Мы всем объявим, что расстаемся — так, чтобы поверили. И на выпускной вместе пойти не сможем: ты будешь беспокоиться, что папа узнает и выкинет тебя.
— Мне наплевать. А ты-то как? Тебе-то прятаться ни к чему; твой па не собирался записать тебя в монашки. Зачем тебе?
— О чем ты? — ответил я. — Я люблю тебя.
Меня словно оглушило: я никогда не произносил этих слов и знал, что больше никогда в жизни не скажу этого всерьез; такой шанс дается только раз. Мой выпал мне ни с того ни с сего туманным осенним вечером, под уличным фонарем, усыпавшим мокрый тротуар желтыми полосами.
Сильные, гибкие пальцы Рози переплелись с моими, она шевельнула губами и сказала только:
— Ох!
Это прозвучало словно милый, беспомощный, чуть слышный смех.