И вот теперь, привыкая к дарху, Меф ощущал себя Депресняком. Как и кот, он не мог избавиться от ненавистного ошейника. Цепь с дархом позванивала у него на шее, как колокольчик прокаженного. Дарх причинял постоянную ноющую боль. Когда сосулька касалась голой кожи, боль становилась острее и напоминала Мефу слабый электрический разряд.
Занудливая старушка-память листала страницы. Когда-то давно ему подарили зажигалку из магазина фокусов. Из любознательности Мефодий расковырял ее в первый же вечер. Внутри обнаружились кнопка и отходящий от нее провод. Приложив провод к коже и нажав на кнопку, можно было получить удар током. Таким же оголенным проводом Меф и представлял себе дарх.
Хуже всего было ночью. Мефу снились отвратительные сны. Ему чудилось, что дарх превращается в ртутную змею. Змея ползет по груди и заползает в нее сквозь кожу. За несколько дней Меф осунулся, похудел, стал вспыльчивым и как-то едва не прикончил Чимоданова, когда на тренировке тот в очередной раз попытался поиграть в берсерка.
Много раз Мефодий пытался сорвать цепь с дархом. Порой ему это удавалось, но все равно отойти от дарха далеко он не мог. Боль становилась непереносимой, и он почти терял сознание. Только прохладная рука Дафны приводила его в чувство.
Хуже было другое: теперь, когда на шее у Мефа покачивалась сосулька из Тартара, самой Даф мучительно было прикасаться к нему. Он видел, как она бледнеет, стискивает зубы и пытается скрыть это напряженной, жалкой и перекошенной улыбкой.
Спору нет, продуманный подарок сделал Мефу великодушный горбун!
– Пока я с тобой, пусть даже обессиленная, я не дам дарху поглотить твой эйдос. Будем сопротивляться, пока можем, – ободряла его Дафна.
Меф благодарен был ей за «мы». Особенно за то, что это «мы» не казалось страдальческим. В нем не присутствовало ни малейшей позы. Жертвуя собой, Дафна этого даже не замечала.
«Дарх дает силы только одному… Дарх несет боль всем, кто с ним соприкоснется. Но самую большую боль он причиняет тому, кто его носит… Дарх вселяет ужас во врагов… Дарх обжигает взгляд стражу света и завораживает смертного переливами граней… Дарх не должен соприкасаться с крыльями стражей света… Дарх дарит вечность, но эта вечность близка смерти… Дарх останавливает внутренний рост и уничтожает все хорошие задатки. Кто-то может сопротивляться веками, но финал предопределен… Дарх порабощает своего хозяина, если он слабее его. Но и если хозяин сильнее, он все равно порабощает его… Темный страж, лишившийся дарха, теряет вечности… Дарх не должен достаться свету… В дархе не должно быть меньше одного эйдоса. Опустевший дарх заберет собственный эйдос того, кто его носит», – повторял Меф сухими губами, с ненавистью разглядывая переливающуюся сосульку.
Арей понимал состояние Мефа. Пару раз Буслаев ловил на себе его задумчивый взгляд. Однако вслух сочувствие мечник не выражал – это было не в его привычках. «Жалость – наркотик посильнее героина. Если кто на нее подсядет – ничего уже его не вытащит», – говаривал он.
– Теперь дарх мучит тебя потому, что он пуст. Но когда он и получит первый эйдос, он продолжит терзать тебя. Удовольствие, которое ты испытаешь с каждым новым эйдосом, будет ярким, острым, но кратковременным. Единственное, что дарх действительно дарит, – это силу в битвах и хмурое удовлетворение от собственного всесилия… Ну а боль… к боли привыкаешь, это мелочи, – вот и все, что сказал он Мефу.
До других объяснений мечник не снизошел.
* * *
Несколько дней спустя сотрудники русского отдела мрака сидели в резиденции на Большой Дмитровке и, уткнувшись в бумаги, просматривали отчеты суккубов. Улита подшивала их. Мошкин штамповал. Дотошный Чимоданов отклеивал от конвертов вложенные пакетики с эйдосами и пересыпал в пластиковые контейнеры от фотопленки, готовя к отправке в Тартар.
Нате, как обычно, не хватило лопаты, чтобы трудиться. Но она не скучала. Она то ругалась на извечно нелюбимого Чимоданова: «Такой дурак – в носок сморкается и суккубов от суккулентов не отличит!», то разглядывала в карманное зеркальце свои губы с таким вниманием, словно на них была записана судьба человечества.
– А где Буслаев? Он почему не работает? – вдруг спросила она.
Как всякая последовательная, социально адаптированная лентяйка, Ната всегда волнительно относилась к тому, чтобы в минуты общественных усилий все были в сборе.
– Мефыч у себя. Вбил в стену трубу и подтягивается. Думаю, раньше чем через двадцать минут не появится, – взглянув на часы, заметил Чимоданов.
– Ну, про подтягивания я знаю, – сказала Ната.
– Ты знаешь про трубу, а не про сто раз в сумме, – уточнил Чимоданов. – Пока сто раз не подтянется – из комнаты не выйдет. Первые пятьдесят ничего, бодренько так десятками отщелкивает, а потом болтается, как дохлый червяк. По одному разу, по два… Смотреть жалко – пристрелить хочется.
Евгеша завистливо вздохнул. Он тоже не отказался бы от такой силы воли, как у Мефа. Если у тебя есть воля, ты можешь заставить себя не испытывать непрерывные сомнения.
– Меф же раньше на кулаках стоял, да? – спросил он.
– На кулаках – само собой. На кулаках вечером, – сказала Даф сострадательно.
Она знала, чего эти проявления воли стоят Мефодию сейчас, когда он толком и спать не может из-за дарха. С точки зрения Даф, волю надо растягивать осторожно, так, как растягиваешь мышцы. Если делать это слишком резко, ничем хорошим это не закончится. Меф же предпочитал делать все именно резко. Дафну пугала его решимость. Она бы предпочла что-то более постепенное.
– Шиза цветет. Заскоки прогрессируют, – уронила Ната.
Она стояла перед зеркалом в витой серебряной раме. Глядя в это зеркало, когда-то поочередно застрелились три белых офицера. Вопреки ожиданиям Вихрова не стрелялась, а занималась гимнастикой лица. Поднимала брови, растягивала рот. Ее розовое лицо сминалось, как у комиссионера. Каждая мышца жила отдельной жизнью. Средний актер способен выразить лицом два-три чувства сразу. Ну, скажем, любовь и ненависть. Или мечтательность в гибридном сплаве со скукой. Ната же с легкостью выражала десяток чувств зараз. Причем чувств самых несочетаемых. Скажем, страсть, тоску, кокетство, жару, легкий голод и, положим, желание получить на день рождения горный велосипед. Как она выражала мимикой именно велосипед, а не что-нибудь другое, было необъяснимо. Захоти она к велосипеду пристегивающуюся фляжку – выразила бы лицом и фляжку, при этом не проронив ни единого слова.
Улита великодушно сказала:
– Заскоки, говоришь? Да нет, пока Меф еще ничего, в рамках терпимого. Знаете, как точно определить, когда человек срывается с катушек?
– Ну и.?