Теперь о серьезном требовании – об абсолютном запрете. Никогда, никогда, – по крайней мере, пока я жива, – повторяю, никогда не пытайся связаться с ребенком. Я не знаю, – Нелли больше сведуща в этом, – что говорит закон, но знаю, что в некоторых отношениях ты джентльмен, и именно джентльмену я говорю и кричу: Пожалуйста, пожалуйста, держись подальше от нас! Если меня поразит какой-то ужасный американский недуг, помни, что я хотела воспитать ее в русской православной вере {10} .
Я с сожалением узнала, что ты попал в больницу. Это твой второй и, надеюсь, последний приступ неврастении {11} с той поры, как мы совершили ошибку, оставив Европу вместо того, чтобы спокойно дожидаться, когда Советская Армия освободит ее от фашистов. Прощай.
P.S. Нелли хочет добавить несколько строк.
Спасибо, Нетти. Я действительно буду кратка. Сведениям, которыми поделились с нами fiancé [91] Вашей подружки и его матушка {12} , святая женщина, полная бесконечного сострадания и здравого смысла, к несчастью, недоставало элемента страшной внезапности. Еще два года назад девушка, жившая в одной комнате с Береникой Муди (той, что сперла хрустальный графин, подаренный мне Нетти), распускала кое-какие странные слухи; я пыталась уберечь вашу милую женушку, не допуская эти слухи до ее ушей или по крайности обратив на них ее внимание – очень косвенно, наполовину юмористически – много спустя после того, как эти проститутки уехали. Но теперь будем разговаривать turkey {13} .
Я уверена, что никаких затруднений с отделением Вашего имущества от ее не возникнет. Она говорит: “Пусть забирает бесконечные экземпляры его романов и все растрепанные словари”; ей же следует позволить сохранить такие ее домашние сокровища как мои маленькие дары к дням ее рождения – чашу для икры с серебряными накладками, а также шесть бледно-зеленых винных стаканов ручного дутья и проч.
Я особенно сочувствую Нетти в ее семейной трагедии, потому что мой собственный брак во многих, многих отношениях напоминал ее. Он начался так безмятежно! Я застряла на территории, внезапно захваченной эстонскими фашистами, – бедная, потрясенная войной московская девушка {14} , – и там впервые встретила профессора Ленгли при очень романтических обстоятельствах: я служила ему переводчицей (изучение иностранных языков поставлено в Стране Советов на замечательный уровень); но когда меня вместе с другими Ди-Пи судном доставили в США, и мы снова встретились и поженились, все изменилось к худшему, – днем он не обращал на меня внимания, а наши ночи наполняла incomрatibility {15} . Одним из приятных последствий нашего брака было то, что я, так сказать, унаследовала адвоката, – это мистер Горацио Пеппермилл, который готов предоставить Вам консультацию и помочь утрясти все деловые детали. С Вашей стороны будет разумным последовать примеру профессора Ленгли и обеспечить Вашей жене ежемесячное пособие, в то же время поместив в банк солидный “залог”, который может быть выдан ей в случае крайности и, натурально, получен при Вашей кончине или тяжелой и продолжительной болезни. Нам нет нужды напоминать Вам, что госпожа Благово должна регулярно получать свой обычный чек вплоть до дальнейшего уведомления.
Дом в Квирне будет немедленно выставлен на продажу, – его переполнили ненавистные воспоминания. Следовательно, как только Вас выпустят, а я надеюсь, что это случится без замедления (without retardement, sans tarder), пожалуйста, выезжайте из дома {16} . Я не разговариваю с мисс Мирной Солоуэй с нашего факультета, – на самом-то деле, попросту Соловейчик, – но насколько я знаю, у нее прекрасный нюх на квартиры, сдаваемые в наем.
После всех этих дождей у нас прояснилось. В это время года озеро так прекрасно! Мы собираемся заново обставить нашу милую дачку. Единственный ее недостаток – в одном отношении (и преимущество во всех остальных!) – это некоторая удаленность от цивилизации или по крайней мере от Хониуэлльского Колледжа. Впрочем, полиция всегда начеку и не дает потачки любителям купаться в голом виде, пролазам и прочим. Мы всерьез подумываем о приобретении крупной овчарки! {17}
Прощайте, Нетти и Нелли. Прощайте, Аннетт и Нинетт.
Прощай, Нонна Анна.
Курс вождения этого “Каракала” (как я любовно прозвал мою новую белую двухместку) имел и смешные и драматические стороны, но после двух провалов на экзамене и нескольких мелких починок я, наконец, оказался физически и юридически годным к долгой дороге, охватившей запад страны. Я пережил, правда, мгновение острого горя, когда далекие горы впервые утратили вдруг всякое сходство с сиреневыми облаками, и мне вспомнилось, как мы с Ирис ездили на Ривьеру в нашем старом “Икаре”. Если она и позволяла мне временами браться за руль, то единственно смеха ради, она была такая затейница. С какими рыданиями я теперь вспоминал тот раз, что я ухитрился сшибить велосипед почтальона, оставленный прислоненным к розоватой стене при въезде в Карнаво, и как моя Ирис в прекрасном весельи складывалась пополам, пока он катил перед нами!
Остаток лета я провел, исследуя невероятно лирические штаты Скалистых гор, пьянея от дуновений восточной России в полынной зоне и от запахов Русского Севера, столь верно воспроизводимых болотцами, что лежат над границей бора, по краю небес, струящихся от снегов к орхидеям. И что же – и все? Какой таинственный гон заставлял меня, как мальчишку, промачивать ноги, пыхтеть, влезая по склонам, заглядывать в лицо каждому одуванчику, вскидываться от каждой цветастой козявки, скользнувшей по самому краю моего поля зрения? Откуда это дремное чувство, что я пришел с пустыми руками – без чего? Без ружья? Без волшебной палочки? Я не решался углубляться в него, дабы не разбередить рваный рубец под тоненькой плевой моей личности.
Пропустив целый учебный год в своего рода преждевременном “научном отпуске”, отчего попечители Квирна лишились слов, я зазимовал в Аризоне, где попытался написать “Невидимость сна” – книгу, во многом подобную той, что читатель держит в руках. Конечно, я к ней не был готов и, возможно также, перемудрил с невыразимыми оттенками чувств; как бы там ни было, я задавил ее слишком многими наслоениями смыслов, как, бывает, русская баба заспит в чадной избе младенца, впав в тяжкое забытье после сметанного ею стога или побоев пьяного мужа.
Я устремился в Лос Ангелес и там с сокрушением выяснил, что фильмовая фирма, на которую я рассчитывал, того и гляди прогорит после смерти Ивора Блэка. Обратной дорогой (то было раннею весной) я вновь открывал для себя мир милых призраков моего детства в нежной зелени осиновых перелесков, разбросанных там и сям по высотам укутанных в хвою кряжей. Почти шесть месяцев я мотался из мотеля в мотель, машину мою несколько раз обдирали и мяли попутные кретины-конкуренты, и в конце концов я променял ее на покойный “Белларгус” – небесной синевы, которую Бел еще предстояло сравнить с синевою морфо.