— Кто? — высвобождая руку из истеричного захвата, автоматически обернулся Петр Максимович в направлении сумасшедшего взгляда собеседницы.
— Путятя! Главарь! Вон он к вам в прокуратуру заходит. Арестуйте его! Он Ванечке приказал вообще на суде молчать! Пообещал, что освободят его, если ничего не скажет.
— Какой Путятя? Вы в своем уме? — Зорькин наконец сбросил с себя руку полоумной, наблюдая, как по ступенькам пружинистым легким скоком поднимается крепкий молодой мужчина с коротким ежиком, уверенный и спокойный, внешне очень похожий на всех оперативников, вместе взятых. «Своих» следователь Зорькин на раз вычленял в любой толпе. А тут и толпыто не было. Две девчонки из канцелярии, докуривающие сигареты у колонны, да этот — стриженный.
— Мне его вчера Аллочка показала, девушка Ванечкина. Они у Вани в камере встречались.
— Что? — оторопел Зорькин. — Вы что мне тут… В какой камере? Кто разрешил? Что вы несете?! К Баязитову без моего ведома муха не пролетит!
— Обозналась, выходит, — сникла Валентина. — Или Аллочка чего напутала…
— Слушайте больше всяких аллочек, — зло рыкнул следователь. — До свиданья, мне пора.
— Петр Максимович…
— И нечего ко мне ходить! За сына раньше надо было беспокоиться! — Он развернулся и пошел, оставив растерянную женщину в одиночестве. И уже ухватился рукой за тяжелую полированную ручку, как услыхал сзади быстрый топот и тяжелое дыхание.
— Пер Максимыч! — Валентина снова ухватилась за его рукав, не давая открыть дверь. — Я не обозналась! Вон его машина стоит, серая! Я вчера номер запомнила! 423 ЛИС!
— Да отвяжись ты уже! — рассвирепел Зорькин. — Сейчас охрану позову!
Захлопнул перед носом женщины тяжелую дверь, вошел в вестибюль. Отсалютовал знакомому прапорщику картой-пропуском, подошел к лифту и вдруг, развернувшись, снова потопал к вахте. Зачем? Какой черт понес его в обратную сторону?
— Слышь, Виталик, сейчас парень входил, крепкий такой. Стриженный. Наш?
— Не, — качнул головой дежурный. — Не наш. Но пропуск постоянный. Может, мент, может, фээсбэшник.
— Часто заходит?
— Без понятия, Максимыч, — развел руками прапорщик. — Сам знаешь, сколько сюда народу шляется. А что?
— Обратно идти будет, глянь документы. Фамилию мне срисуй. Ну и ведомство тоже. Лады?
— Сделаем, Петр Максимыч, — кивнул Виталик. — Для своих не жалко.
Зорькин тоскливо ворошил принесенные из дому документы, вытащил из отдельной голубой папочки три своих листочка, разложил на столе.
Что с ним такое творится? Твердо ведь решил — наплевать и забыть. И вдруг ляпнул Митрофанову про новые обстоятельства. Кто за язык тянул? Теперь вот ждет звонка от дежурного. Зачем? Что ему до этого неизвестного парня? Как назвала его эта придурочная мамаша? Путятя? Главарь скинов? Тьфу! Какое повышение? На пенсию надо, на пенсию! Все! В башке круговерть, ведет себя как малолетняя институтка, думает одно, говорит другое, делает третье. Куда годится?
— Сейчас уничтожу все к чертовой матери! — неизвестно кому пригрозил Зорькин, встряхивая бумаги. Зло скомкал серые листочки с итогом двухнедельных бессонных ночей, сбросил все в пакет и решительно направился в канцелярию, где стоял хитрый аппарат.
Телефонный звонок догнал его уже за дверью. И снова Петр Максимыч сделал совсем не то, что хотел, — вернулся.
— Максимыч, — возник в трубке дежурный. — Записывай: капитан Трефилов. ФСБ.
* * *
Да, переменилось все за эти годы просто кардинально! Щегольские магазины, кафешки, рестораны… Огни, гирлянды, елка на площади, елочки в витринах и окнах. Красиво.
Валентина крутит головой по сторонам, узнавая и не узнавая места своего недолгого семейного счастья.
Вот тут, в этом огромном сером доме, и жили Корниловы. И она — целых девять месяцев. И Ванечка. В этот скверик между домами она ходила с коляской гулять. Теперь скверик закрыт решеткой. Внутри — красивые светильники на выгнутых шеях, мощеная дорожка меж подстриженных кустов.
Быстро, втянув голову в плечи, Валентина прошмыгивает мимо знакомого подъезда. Сверяется с адресом на бумажке: надо же, оказывается ей в этот же дом, только к Корниловым было под арку и во двор.
Сонный напыщенный консьерж с делано проницательным взглядом, цветы на окнах, чистые, отмытые до блеска белые мраморные ступени. Та бывшая парадная ей не очень помнилась. Вроде чем-то похожа или нет? Столько лет прошло. А может, тут в элитных домах все подъезды такие…
Красного дерева, просто кричащая о несомненных достоинствах хозяев дверь, золоченый, под старину, рычажок звонка.
— Здрасьте! — выскакивает Алка. — Я уже заждалась. — И щекотно шепчет в самое ухо: — Папахен дома, только что из душа. Вроде настроение хорошее. Я сказала, что моей знакомой надо с ним посоветоваться…
Огромный холл, зеркальный, с цветной мозаикой, шкаф-купе вместо вешалки. Три кресла у круглого столика, ковер. Пальма в роскошной кадке. Не прихожая, а вестибюль дворца…
— Аллочка, кто там к нам пожаловал? Бабушка вернулась? Или это твоя протеже?
Обладатель голоса мог вовсе не появляться из глубины квартиры. Он мог вообще больше ничего не говорить. В принципе. Никогда. Потому что Валентина узнала его с первого слова. И еще не веря, не позволяя себе до конца осознать, холодно и тоскливо обмерла. И замерла, не в силах шевельнуть даже пальцем.
— Раздевайтесь, — дергает ее за рукав Алла.
— Здравствуйте, — выходит в холл вежливый хозяин. Алик. Очень загорелый, почти черный, с коротким седым ежиком. Почти не изменился…
— Папа, знакомься. Это — тетя Валя, — радостно тараторит Алла, — мать Ивана, моего друга, того самого, который в тюрьме, ей с тобой поговорить надо.
— Твой сын — убийца? — Мужчина отстраняет щебечущую дочь, останавливается прямо напротив Валентины. — Фашист? Ничего удивительного…
Он смотрит на нее презрительно и брезгливо, будто хочет пронзить взглядом, будто прибивает долгими гвоздями ненависти ее трескающийся от боли затылок прямо через глазницы к стене.
Так же он смотрел, когда ввалился той жуткой ночью в ее каморку на Моисеенко… После его ухода она будто умерла: лежала, не шевелясь и, кажется, не дыша, мечтая лишь об одном — раствориться в этой страшной ночи навечно, навсегда, перестать болеть, чувствовать — быть! Когда проснулся сынишка, обнаружилось, что Валюша физически не может ни есть, ни пить, ни разговаривать. На работе она забивалась в свой угол и не выходила оттуда целыми днями, жестами показывая коллегам, что сильно болит горло. Дома, уложив Ванечку, пристраивалась на краешек кровати рядом и часами напролет сверлила глазами потолок, наблюдая за сменой теней от ночных к рассветным. К исходу второй недели от голода и недосыпа ее начало жутко тошнить. Голова кружилась так, что, добираясь от остановки трамвая до работы, она останавливалась через каждые десять метров, чтоб не грохнуться в обморок прямо посреди улицы. Но пугало даже не это, совсем другое: Валюта вдруг поняла, что сходит с ума.