— Просто картина маслом! — восхищенно крутнул головой Елисеев. — Веласкес! А представляете, если б Баязитов вдруг оказался еще и родным сыном Корнилова?
— Ну это ты размечтался, — вздохнул Стыров. — Да, недооценили мы в свое время предложение Босяка.
Помнишь его лицеизмерительные приборы? А, ты ж тогда у нас еще не служил… Короче, в середине девяностых наш язычник, молодой еще, горячий, командовал в Павловске кооперативом «Берег». Фуфло фирмочка, понятно, но Босяк, ни много ни мало, вознамерился построить Центр ведорунической медицины. Причем исключительно для славян! А чтобы инородцы не могли воспользоваться его супер услугами, такие же чокнутые, как он, разрабатывали специальные медицинские лицеизмерительные приборы. Чуешь? Дело Гитлера уже тогда жило и побеждало! Приставил лицеизмеритель к морде лица, и все ясно: славянин — не славянин! Инородческих детей этот лицеизмеритель определял на раз!
— И что? Создали?
— Нет. Не дали языческим гениям проявить славянский патриотизм. Хотя сначала Босяка даже администрация района поддерживала, но потом такой хай поднялся! Демократы же страной правили. Вот если б сейчас Босяк этим занялся, мы бы, конечно, самородку пропасть не дали, да скис мужичок. Ушел к Перуну-громовику. В космические глубины.
— Шеф, вы серьезно?
— Более чем. Мы бы с тобой сейчас с помощью этого лицеизмерителя, сертифицированного, как положено, в Минздраве, в пять секунд доказали бы, что Баязитов — сын Корнилова. Кровосмешение — штука убийственная, тут, пожалуй, прокурора и трогать бы не пришлось, сам в петлю бы полез… Хотя и того, что уже есть, нашему красавцу за глаза хватит.
После ухода зама Стыров еще раз внимательно проглядел отчетные листки. Вроде все предельно ясно. И все ж…Что-то не давало покоя главе специального сверхсекретного ведомства. Какая-то важная мысль бродила кругами в голове, просясь наружу и не находя выхода.
«Ну же, — подталкивал полковник свой мыслительный аппарат. — Ну!»
И вдруг… Он даже вспотел от ошеломительной глупости прорвавшегося осознания. Но именно эта запредельная глупость и заставила его в который раз переворошить досье на Корнилова и копию уголовного дела по обвинению Баязитова.
«Чем черт не шутит?» — потер замокревшие руки полковник. И набрал номер одного из родственных подразделений.
* * *
Третий день, с того самого вечера, когда в холле разыгралась преотвратнейшая сцена и вдруг выяснилось, что отец с бабкой очень даже хорошо знают мать Вани, несчастная Алка маялась под домашним арестом. Как ни пыталась выяснить, откуда знакомы взрослые, — ничего не вышло. С ней просто никто не разговаривал. Нет, сначала, конечно, ей сказали все, даже больше. Правда, новым во всех обличительных речах отца и бабки было лишь то, что она, Алка, готовая проститутка. Остальное — набившая оскомину туфта про неблагодарного ребенка, про вложенные в нее силы и нервы, про избалованность и глупость.
— Да заткнитесь вы, — выплюнула раздражение девушка, поворачиваясь к родственникам спиной. — Достали! Все, ухожу. Не буду вас больше позорить, и деньги ваши мне не нужны.
Отправилась в свою комнату, покидала в рюкзачок кое-что из вещичек, а когда вышла в холл и оделась-обулась, выяснилось, что дверь закрыта на электронный замок. Пользовались им редко, только когда все семейство покидало город одновременно и надолго, отпирался и запирался он с помощью пластиковой карты с навороченным чипом, какой у Алки отродясь не бывало. Не доверяли.
— Откройте! — взвыла девчонка. — Я все равно сбегу!
Никто не ответил. Вообще. Алка кинулась в комнату к бабке, та увлеченно смотрела телевизор. К отцу — этот, не поднимая головы, чиркал карандашом какие-то разложенные по столу бумаги, типа, работал.
Девушка вернулась в холл и принялась методично колотить каблуком ботинка в полотно входной двери. Потом в стены. Потом грохнула об пол страшно дорогой, как всегда шикала бабка, старинный торшер на длинной бронзовой ноге. Никто не отозвался, будто уши заложило.
— Ладно, — многообещающе пригрозила работающему отцу девочка, — я сейчас ментов вызову, скажу, что меня тут насилуют. Если не откроешь, они дверь выломают!
Отец и на это ничего не сказал, даже головы не поднял. И уже через минуту Алка поняла, почему. Трубки всех трех телефонных аппаратов, наличествующих в разных комнатах квартиры, исчезли. То есть базы от них стояли на своих местах, а трубок не было!
— Ладно! — снова прорычала Алка и сунулась в карман куртки за мобильником.
Вместо телефона в кармашке лежала… мыльница. Маленькая. Плоская. Походная, как говорила бабка потому что именно ее она таскала с собой в клуб. Карман оттопыривался ровно так же, как если бы там лежал мобильник, но…
Не раздеваясь и не разуваясь, Алка протопала к себе, плюхнулась на кровать.
— Все равно я вас обхитрю, — прошипела она в стену, за которой находились родственники. — На работу-то папахен пойдет, вот и выскочу вместе с ним. Даже раздеваться не буду. И мобильник новый куплю. Денег на карточке полно!
Отец, будто подслушав ее злой шепот, спокойно, без стука ввалился в комнату, растопырился о косяки.
— До тех пор пока не приедет мать, из дому — ни шагу. Полная изоляция. Никаких телефонных разговоров, никакого Интернета. Можешь не пробовать, уже отключен. За дверью на площадке будет все время находиться охранник. Это я на всякий случай сообщаю, чтоб соблазна не было. Мать вернется уже с билетами в Швейцарию, сегодня подписала контракт на твое обучение и проживание в закрытом частном пансионе. Все. Вопросы есть?
— Пошел ты! — отвернулась к шкафу Алка. — Ненавижу!
В первый день заточения, задрав ноги в ботинках на спинку антикварного дивана, от чего у бабки должен был случиться инфаркт, девчонка поедала мандарины, сбрасывая кожуру прямо на пол, и смотрела видик. Алла Юрьевна не проронила ни слова.
На второй день Алка извлекла из запасников кладовки набор полузасохшей гуаши, оставшихся от недолгого пребывания в художественной школе, и, вооружившись разномастными кистями, расписала стенку в собственной комнате. Фреска получилась хоть куда: меж оранжевых елок цвели красные ромашки, синее солнце пуляло лучи в фиолетовую землю. А посреди всего этого великолепия распластался корявый паук черной свастики, на концах которого, как на виселицах, болтались три вполне узнаваемые фигуры: одна мужская и две женские. Увы, и этого Алкиного шедевра никто не оценил. По простой причине: не увидели. В ее комнату по-прежнему ни отец, ни бабка не заходили. Девушка вознамерилась было повторить шедевр на свободной стене в холле, да краски закончились, а других не нашлось.
Прихватив пару коробок конфет и бутылку пепси, Алка вытащила с книжной полки Конан-Дойла. Подумала и прихватила Ильфа — Петрова. Любимое чтиво. По правде говоря, кроме детективов и слюнявых женских романов, она вообще ничего не читала, то есть «Двенадцать стульев» были исключением, тогда как Шерлок Холмс — правилом.