Она постарела. Длинные, некогда черные волосы поседели, и вся ее прежняя красота почти истаяла, как если бы каждый уходящий год стирал с лица ее очередной штрих.
– Селеста… – Ее имя мать выговорила так, словно все это время оно только того и дожидалось, чтобы слететь с ее губ: бабочка, которую она так и не прогнала прочь.
Мать схватила ее за руки, прежде чем Лиска успела отпрянуть. Провела по волосам, принялась целовать лицо. Снова и снова. Крепко прижала ее к себе, словно надеялась вернуть все те годы, когда ее не было. Потом повела ее за собой в дом. Заперла дверь на засов. Им обеим было ясно зачем.
Дом по-прежнему пах рыбой и сырыми зимами. Все тот же стол. Те же стулья. Перед печкой все та же скамья. А за окном – ничего, кроме луга и пятнистых коров, как будто время прервало свой бег. Но Лиска по пути видела множество брошенных домов. Зарабатывать себе на жизнь дарами земли и моря – нелегкая участь. И соблазнительный грохот машин манит людей тем больше, что заставляет поверить, будто все во власти человеческих рук и можно не бояться ни ветра, ни морозов. Но это ветер и мороз сделали человека человеком.
Мать пододвинула Лиске миску супа.
– Все в порядке.
Нет, вопросом это не было. В голосе матери звучало облегчение. Вина. И море беспомощной любви. Но этого не было достаточно.
– Мне нужен перстень.
Мать поставила на стол кринку, из которой наливала Лиске молоко.
– Он ведь у тебя, да?
Мать не отвечала.
– Пожалуйста! Мне очень надо.
– Отец был бы против, чтобы я тебе его отдавала. – Мать пододвинула ей кружку с молоком. – Ведь ты не знаешь, сколько тебе отпущено!
– Ничего, я еще молода.
– Он тоже был молод.
– Но ты жива, а это все, чего он хотел.
Мать опустилась на стул – она провела на нем столько часов своей жизни, латая платья, качая детей…
– Ты что, влюбилась в кого-нибудь? Как его звать?
Лиске не хотелось называть имя Джекоба. Нет, только не в этом доме.
– Он спас мне жизнь. Только и всего. – Она говорила неправду, но матери все равно не понять.
Мать убрала с лица седые волосы.
– Проси что угодно, только не это.
– Нет. И ты знаешь: ты у меня в долгу. – Слова вырвались до того, как Лиска успела их удержать.
Боль на усталом лице заставила ее забыть весь тот гнев, что она в себе носила. Мать встала.
– Мне не надо бы возвращаться к этой истории. – Она разгладила скатерть. – И я делаю это только для того, чтобы ты поняла, что за человек был твой отец.
Она снова провела рукой по скатерти, словно могла стереть все то, что делало жизнь такой трудной. Потом нерешительно направилась к сундуку, где хранила свой скудный скарб. Деревянная шкатулочка, извлеченная ею оттуда, была обтянута черным кружевом. Кружевом с траурного платья, которое она носила два года подряд.
– Может статься, лихорадку я одолела бы и без этого перстня, – произнесла она, открывая шкатулку.
Перстень, лежавший там, был из стекла.
– То, для чего он мне понадобился, – хуже всякой лихорадки, – заверила ее Лиска. – Но я обещаю тебе, что воспользуюсь им лишь в том случае, если не будет иного выхода.
Мать покачала головой и крепко сжала пальцами шкатулку. И вдруг насторожилась, прислушиваясь к тому, что творилось на улице.
Шаги, голоса… Иногда, когда море штормит, мужья возвращаются с рыбалки раньше.
Мать посмотрела на дверь. Лиска взяла у нее из рук шкатулку. Ей было стыдно за страх на лице матери. Но мать не только боялась, она еще и любила. По-прежнему любила. Человека, который бил ее детей.
В ответ на стук Лиска отодвинула засов. Зубы лисицы сейчас пришлись бы очень кстати, но она хотела посмотреть отчиму в глаза. Когда он ее прогнал, она едва доходила ему ростом до плеч.
Он оказался не таким высоким, каким она его запомнила.
Ведь ты сама была маленькой, Селеста.
Просто крохой… Он – великан, она – карлица. Великан, разбивающий все, что попадется ему на пути. Но теперь она выросла, а он состарился. Лицо его, как всегда, было красным от вина, солнца и злости. Злости на все живое.
Потребовалось некоторое время, прежде чем он осознал, кто перед ним.
Он отшатнулся, словно от змеи, а рука его крепко вцепилась в палку, на которую он опирался. У него всегда имелись наготове палки. Палки, ремни… Он швырял в Лиску и своих сыновей сапогами и поленьями, как в крыс, прятавшихся за печью.
– Чего тебе здесь понадобилось? – обрушился он на нее. – Прочь!
Он хотел ее схватить, как делал это раньше, но Лиска оттолкнула его и выбила палку из рук.
– Пусти ее. – В голосе матери слышна была дрожь, но тем не менее на этот раз она открыла рот.
– Посторонись, – приказала Лиска тому, кого ей было велено называть отцом, хотя он научил ее это слово ненавидеть.
Он поднял кулаки. Как часто она смотрела на эти руки, не в силах отвести глаз, боясь, что коричневая кожа на костяшках пальцев опять побелеет от натяжения. Иногда она видела его во сне. С волчьей мордой.
Без лишних слов она протиснулась мимо него. Ей хотелось забыть, что он существует. Представить себе, что в один прекрасный день он ушел прочь, как отец Джекоба, или что ее мать никогда не выходила замуж второй раз.
– Я еще вернусь, – сказала она матери.
Пока Лиска шествовала к воротам, мать стояла у окна. Совсем как тогда. И именно как тогда, они втроем преградили ей путь: отчим и два его сына. Отчим сходил за палкой, а старший сын сжал в руках навозные вилы. Густав и Рене. У Густава вид сделался еще более тупым, чем раньше. Рене был поумнее, но плясал под дудку Густава. Он-то и бросил тогда первый камень.
Оборотень. Кому, как не Лиске, знать, что ощущал брат Джекоба, когда у него начала прорастать кожа из нефрита, но в отличие от Уилла она носила свой мех добровольно.
– Ну же! Как насчет камешка? – принялась она поддразнивать Рене. – Или ты до сих пор не можешь без подсказки брата?
Он втянул голову в плечи и нервно посмотрел на револьвер у нее за поясом.
– Убирайся! – Отчим прищурил близорукие глаза.
Она больше не боялась его. И это оказалось прекрасно до того, что голова шла кругом.
– Где Тьерри? – спросила она.
Ведь у нее имелся еще один брат.
Густав таращился на нее с молчаливой враждебностью. Рубашка у него была в пятнах рыбьей крови.
– Он теперь в городе, – ответил Рене.
– Заткнись! – рявкнул на него отец.
Падчерицей быть нелегко, но и его собственному младшему сыну приходилось несладко. Тьерри завидовал Лиске за ее мех, и она была рада, что ему тоже удалось унести ноги.