– Привет, Пол.
Можно было подумать, что он в восторге от того, что увидел или почувствовал меня, но я бы не поручился за то, что было у него на душе. По крайней мере ему понравилось, что я появился вовремя.
Я не ответил на приветствие. Так мы и стояли бок о бок, глядя на Стену. Хотелось бежать отсюда подальше, но я не двигался и пытался успокоить дыхание: из ноздрей, как у лошади, валил пар, капельки пота начали застывать на лице.
Мы заново узнавали друг друга после полугодовой разлуки: принюхивались, словно собаки, которые выясняют, какая из них главная.
Я отметил, что Карл остановился у той части Стены, которая была помечена 1968 годом. Самой большой – то был невезучий год: крупнейшие потери в американской армии, наступление коммунистов в период празднования Тета – вьетнамского Нового года, оборона Кесанга, сражение в долине Ашау и более мелкие, но от этого не менее драматичные столкновения. В тот год Карл Хеллман, как и я, был там и знал о них не понаслышке.
И в тылу дела обстояли не лучше: убийство Бобби Кеннеди, смерть Мартина Лютера Кинга, беспорядки в мегаполисах и студенческих городках. Паршивый год, как ни крути. Я понимал, почему Хеллман занял позицию перед этой секцией, оставалось неясным, почему мы вообще оказались здесь. Но по старой армейской привычке я не обращался к старшему по званию, пока, вот как сейчас, не заговорили со мной. И плевать – будем хоть до полуночи стоять и молчать.
– Спасибо, что явились, – наконец произнес Карл.
– Я решил, что это приказ, – ответил я.
– Вы в отставке.
– Сложил с себя полномочия "ради пользы службы" [6] .
– Мне безразлично, как вы намеревались поступить. Принял решение отправить вас в отставку, потому что считал, что так будет лучше для всех.
– Но я в самом деле собирался уйти.
– В таком случае мы лишились бы удовольствия выслушать вас, когда на том замечательном вечере вы всенародно зачитали документ с выговором.
– Вы же сами просили меня сказать несколько слов.
Карл не отреагировал и только заметил:
– Прилично выглядите.
– Еще бы. Пробежал пол-Вашингтона и у каждого памятника встречался с людьми. Вы – третий.
Он закурил и сказал:
– А ваш сарказм и дурной нрав ничуть не изменились.
– Отлично. Итак, могу я спросить, в чем дело?
– Прежде всего давайте обменяемся любезностями и новостями. Как живете?
– Потрясающе. Пристрастился к чтению. Послушайте, вы читали Даниэлу Стил?
– Кого?
– Я вам пришлю ее книгу. А чили любите?
Хеллман затянулся. Наверное, решал, с какой стороны ко мне подступиться.
– Скажите откровенно: вы полагаете, что в армии с вами поступили несправедливо?
– Не более чем с несколькими миллионами других ребят.
– Хорошо. Будем считать, что с любезностями покончено.
– Превосходно.
– Тогда два административных вопроса. Первое: выговор из вашего дела можно изъять. И второе: пенсию можно пересчитать, а это изрядная сумма за предполагаемый остаток вашей жизни.
– Предполагаемый остаток моей жизни стал больше с тех пор, как я ушел из армии, так что сойдет и меньшая сумма.
– Хотите узнать больше об этих двух вещах?
– Нет. Я чую подвох.
Мы стояли, втягивали носом воздух и просчитывали свои ходы на пять-шесть шагов вперед. Я умею это делать, а Карл еще лучше. Я сообразительнее – он не такой быстрый, все долго и тщательно продумывает.
Он мне нравится. Честно. Откровенно говоря, меня немного обижало, что он никак со мной не контачил. Вероятно, его вывела из себя моя глупость на вечеринке по поводу отставки. Что ж, не отрицаю, грешен, но зато не припоминаю, чтобы строил из себя прусского фельдмаршала по фамилии фон Хеллман.
– На Стене есть имя человека, который погиб не в бою. Его убили, – наконец произнес он.
Я ничего не ответил на это удивительное заявление.
– Вы многих здесь знаете? – спросил Карл.
Прежде чем ответить, я немного помолчал.
– Слишком. А вы?
– Тоже. Вас два раза отправляли во Вьетнам. Так?
– Так. В шестьдесят восьмом и в семьдесят втором. Но в последний раз я служил в военной полиции и сражался в основном с подвыпившими за пределами авиабазы Бьенхоа солдатами.
– Но в шестьдесят восьмом вы были на передовой и понюхали пороху. Вы получали от этого удовольствие?
Такой вопрос мог понять только боевой ветеран. Мне пришло в голову, что за все годы нашего знакомства мы с Карлом редко обсуждали военный опыт. И это вполне нормально. Я посмотрел на него и ответил:
– Сначала было что надо, через некоторое время привык, а за несколько месяцев до отправки в Америку помешался на мысли, что стараются убить именно меня, что именно меня не хотят отпустить домой. Последние два месяца я совершенно не спал.
Наши взгляды встретились. Карл кивнул:
– И со мной было то же самое. – Он подошел к Стене и вгляделся в надписи. – В то время мы были молоды, Пол. А они остались молодыми навеки. – Он коснулся одной из строчек. – Вот этого я знал.
Хеллман выглядел необычайно задумчивым, почти мрачным. Я отнес это за счет места, где мы находились, времени года, сумерек и тому подобного. Но и сам я был не веселее.
Он достал золотой портсигар и такую же зажигалку.
– Хотите?
– Спасибо. Вы только что курили.
Но он, как все куряки, не обратил на мои слова внимания и щелкнул зажигалкой.
Карл Густав Хеллман. Я почти ничего не знал о его личной жизни. Только помнил, что он вырос среди развалин послевоенной Германии. Я знавал и других германо-американских военных; почти все офицеры и почти все теперь в отставке. Общая черта биографии этих новоявленных янки: все безотцовщина, все сироты, они, чтобы выжить, выполняли какую-то работу для американской оккупационной армии. А в восемнадцать сами стали солдатами на одной из немецких баз, пытаясь таким образом избавиться от позора побежденной армии. Одно время их было очень много. Карл оказался, наверное, одним из последних.
Я не очень представляю, насколько типично складывалась карьера Хеллмана, но теперь отставка была не за горами, если только в ближайшем будущем ему не светили генеральские звезды – вот тогда он мог продолжать службу. И у меня мелькнула мыслишка, что наша встреча связана именно с этим.
– Как давно это было, а кажется, будто вчера, – сказал он мне, но словно бы самому себе. Взглянул на Стену и перевел взгляд на меня. – Вы согласны?