— Ты решил устроить состязание?
— Нет, Синтия, это расследование убийства. Нас попеременно осеняет какая-нибудь блестящая идея.
— Ты прав, извини. Наверное, так и должно быть между напарниками.
— Вот именно — между напарниками!
Синтия произнесла после минутного молчания:
— А ты разбираешься в таких делах.
— Надеюсь.
— Хорошо, но зачем он взял только военные вещи?
— В старину воины сдирали с поверженного врага доспехи и брали его оружие. Нижнюю одежду не трогали.
— Поэтому он и взял военные вещи?
— Может быть. Но это только догадка. Не исключаю, что он взял вещи для отвода глаз, чтобы запутать следствие. Не исключено, что он страдает каким-нибудь неизвестным мне психическим расстройством.
Не отрывая глаз от дороги, Синтия искоса взглянула на меня.
— Возможно, он ее и не насиловал, — продолжал я. — Распял и привязал только для того, чтобы подчеркнуть сексуальную природу своего поступка, хотел обесчестить ее тело, выставить наготу напоказ.
— Зачем?
— Пока не знаю.
— Правда не знаешь?
— Надо еще подумать. Я начинаю подозревать, что он знал ее. — Собственно говоря, я был уверен, что он ее знал. Мы проехали еще некоторое расстояние молча. Потом я продолжил: — Не знаю, почему это случилось, но вот моя версия того, как это произошло: Энн Кемпбелл покидает караульное помещение штаба и отправляется на стрельбище, не доехав значительного расстояния до того места, где дежурит рядовой Роббинз. Здесь у нее свидание с возлюбленным. Они часто устраивают такие вылазки. Изображая вооруженного бандита, он как бы нападает на нее, заставляет раздеться, и тут начинаются садомазохистские игры в самых различных положениях. — Я посмотрел на Синтию. — Понимаешь, что я имею в виду?
— Я ничего не знаю о половых извращениях. Это по твоей части.
— Вот это припечатала!
— В твоем сценарии чувствуются мужские эротические фантазии. Я хочу сказать — какое удовольствие женщине от того, что ее распяли на холодной земле и связали?
Впереди у нас был долгий, трудный день, а у меня еще маковой росинки во рту не было.
— Ты знаешь, почему он подсунул под шнур на горле трусы?
— Нет. Почему?
— Читай руководство по раскрытию убийств, раздел «Удушение на сексуальной почве».
— Непременно прочитаю.
— А ты заметила пятно от асфальта на подошве ее правой ноги?
— Нет. Если это пятно от дорожного покрытия, то почему Энн была босиком на дороге?
— Он заставил ее раздеться и разуться в джипе или около него.
— Тогда откуда на стрельбище ее лифчик и трусы?
— Он, видимо, заставил ее раздеться около джипа, а потом кто-то из них — она или преступник — понес их туда, где она лежала.
— Зачем?
— Это просто деталь в общей сволочной задумке. У насильников буйная, изощренная фантазия. Могут придумать, что нормальному человеку в самом страшном сне не приснится. Любая по виду невинная деталь может быть наполнена для него эротическим смыслом. Взбрело в голову заставить женщину раздеться и пройти голой с собственным бельем в руках, а потом изнасиловать.
— Откуда ты все это знаешь? — спросила Синтия.
— Кажется, я не единственный, кто разбирается в половых извращениях.
— Я знакома с патологией половых отношений, с преступными наклонностями в этой сфере. А в части половых извращений на основе обоюдного согласия познания у меня никудышные.
Я решил не возражать, только заметил:
— Временами различие это весьма зыбко.
— Не верю, чтобы Энн Кемпбелл добровольно участвовала в таких вещах. И разумеется, она не хотела, чтобы ее задушили.
— Всякое бывает, — промолвил я. — И не стоит придерживаться какой-либо одной версии.
— Нам нужны результаты анализов, нужно вскрытие, нужно допросить людей.
Опять «нам». Я смотрел на расстилающийся вокруг пейзаж и старался припомнить все, что я знал о Синтии. Она родилась и выросла в сельском захолустье Айовы, окончила университет штата, потом в каком-то другом университете в рамках армейской программы расширения технологических знаний получила степень магистра криминологии. Многим женщинам, равно как и представителям национальных меньшинств, служба в армии давала больше денег, образования, престижа и возможностей сделать карьеру, нежели они могли рассчитывать у себя на ферме, в городском гетто или захудалой провинции. Синтия всегда относилась к армии положительно. Еще бы: переезды с места на место, новизна впечатлений, материальная обеспеченность, общественное признание... Совсем неплохо для девчонки с фермы.
— Я часто вспоминал тебя, — сказал я.
В ответ молчание.
— Как твои родители? — спросил я, хотя не был с ними знаком.
— Нормально. А твои?
— Тоже нормально. Ждут не дождутся, когда я уволюсь, вырасту, клюну на какую-нибудь девушку и нарожаю им внуков.
— Сначала надо вырасти.
— Спасибо за совет.
Синтия временами бывает страшной язвой, но это у нее при нервном напряжении срабатывает защитный механизм. Люди, у которых была любовь, уважают прежние отношения — если они вообще способны чувствовать и даже испытывать некоторую нежность к бывшему партнеру. И вместе с тем есть какая-то неловкость в том, что вот мы сидим рядом, бок о бок, и не находим ни верного тона, ни нужных слов.
— Я сказал, что вспоминал о тебе, — повторил я. — Могла бы и ответить.
— Я тоже вспоминала, — промолвила Синтия, и мы снова замолчали, уставившись на бегущую под колеса машины дорогу.
Два слова о Поле Бреннере, сидящем на пассажирском сиденье. Выходец из рабочей семьи в южном Бостоне, ирландец по происхождению, католик, окончил среднюю школу, но не умею отличить корову от свиньи. Я пошел в армию не для того, чтобы сбежать из замызганных кварталов южного Бостона, — армия сама нашла меня, когда мы ввязались в большую наземную войну в Азии и кто-то сказал, что из сыновей рабочих получаются хорошие пехотинцы.
Видимо, я и впрямь оказался хорошим пехотинцем, потому что провел на фронте целый год и меня не убили. Потом учился в колледже благодаря армейскому пособию и на курсах криминологии. Я сильно изменился и чувствую себя чужаком в южном Бостоне — впрочем, я ощущаю себя чужаком в гостях у какого-нибудь полковника: гляди в оба, чтобы не перебрать, веди пустую болтовню с офицерскими женами, которые так безобразны, что и говорить не хочется, или так хороши, что ограничиться пустой болтовней и жалко, и трудно.