– То уже не твоя забота, сквернослов. Собирайся. К царю пора, за шкоды свои ответ держать… – Подьячий протянул настоятелю грамоту. Тот, сразу посерьезнев, принял, прочитал, глянул на печать, потом на подьячего:
– Стало быть, добился своего, боярин?
– Тебя вязать али сам пойдешь?
– Дозволь с обителью проститься, боярин… – Игумен мгновенно осунулся, и голос его стал серым, как рубахи окружающих плотников.
– Прощайся, – великодушно смилостивился Басарга над побежденным врагом. – Полдня тебе хватит? Мой струг у рыбного причала. Туда приходи.
– Приду… – кивнул бывший игумен и побрел к ручью, текущему из Святого озера на гулкое мельничное колесо.
Плотники переглянулись. Лица их были столь красноречивы, что опричник положил руку на рукоять сабли, уверенно посмотрев старшему в глаза. Тот шумно втянул носом воздух, выдохнул:
– Пошли за бревнами, мужики. Будем ставить, как настоятель сказывал. А то как бы не осерчал.
Поведение монастырских работников побудило опричника отступить на струг и не будить лиха. Припасов у них имелось с избытком, без вина тоже не страдали. Так что от обители ему вроде как ничего и не требовалось.
Филипп появился часа через два в сопровождении такой толпы, что у Басарги по спине пробежал холодок. Все это походило на крестный ход – с крестами и хоругвями, прихожанами и прихожанками, священниками, послушниками, иноками. От обычного молебен этот отличался лишь тем, что многие бабы рыдали в три ручья, а иные – и в голос. Мужики не рыдали, но были грустны… Очень грустны. И хотя оружия при них не имелось – такая толпа вполне способна порвать и голыми руками, никакой саблей не отмашешься.
Перед самым причалом бывший настоятель остановился и повернулся к соловецкому люду. Те, как по команде, опустились на колени, истово крестясь и кланяясь:
– Да пребудет с вами милость Господа нашего, Иисуса Христа, – сказал Филипп, осеняя их крестом. – Исполняйте поручения мои в точности, работы завершайте согласно планам, мною составленным… Всем вроде обо всем поведал, каждый дело свое знает… Да… – Он еще раз перекрестил плакальщиков и громко произнес прощальные слова: – На покровительство небес и милость царскую уповаю! Бесчинства государь наш Иоанн Васильевич не попустит!
Плачущая и молящаяся толпа взвыла в горести пуще прежнего, а бывшему их настоятелю осталось только спуститься на причал, пройти по нему до конца и перевалиться через борт струга.
– Отваливай! – торопливо приказал Басарга, пока никому из провожающих не пришло в голову остановить столь почитаемого священника.
Тришка сдернул с быков петли, толкнулся веслом, несколько раз с силой гребнул. Очень вовремя, поскольку толпа сорвалась-таки с места, ринулась по доскам.
– Батюшка наш! Отец родной! На кого же ты нас покидаешь… – покатился над волнами жалобный плач.
– Не соскользнул бы кто, – с беспокойством проронил Филипп и снова подарил осиротевшим детям своим еще одно крестное знамение…
* * *
В этот раз никакого выбора у подьячего уже не было. Пробиваться по Двине против течения – это путь на многие недели. Поэтому пошел он через Выгу волоком в Онегу, дальше через обширное озеро под парусом, вверх по Вытегре к волоку на Белое озеро и из него уже на хоженую-перехоженую Шексну. Две недели – и струг приткнулся носом в песчаный пляж у Калязина, в ожидании того, чтобы его выволокли на сушу и поставили на козлы – на воде и без того места мало. Обсыхать на берегу куда дешевле, нежели причал занимать. Причал летом работать должен, а не лодки попусту держать.
Дальше взятого инока пересадили в возок – и знакомым путем покатили в Александровскую слободу.
Государя Басарга опять застал за ужином. И опять не стал ждать, войдя с пленником прямо в трапезную. Молча поклонился…
– А-а, так вот ты каков, розмысел соловецкий? – обрадовался Иоанн. – Мастеровой в рясе… К столу присаживайся, отец Филипп. Откушай, чего Бог послал.
– Благодарствую, государь, я сыт, – степенно кивнул священник.
– Да и я наелся, – поднялся государь, промокнул рот тряпицей и вышел из-за стола. – Коли сыт, пойдем. Наслышан про тебя немало. Знать хочу, правду сказывали али нет?
Басарга и Софоний от угощения отказываться не стали, наскоро подкрепившись, после чего боярин Зорин ушел искать постой, а боярин Леонтьев, стараясь не привлекать внимания, направился совсем в другую сторону…
Вечером следующего дня Мирослава вернулась в светелку сильно удивленная:
– Кого ты там государю привез? Он ныне даже к заутрене не вышел! Спорят о чем-то. Рынды даже крик слышали, но вроде бы обошлось. Кинулись спасать, а государь токмо вина и угощения к себе истребовал.
– Он же не пьет!
– Что же он, не человек, что ли? – взяв его лицо в ладони, чмокнула любимого в губы княжна. – Все пьют. Токмо он сие мало и редко себе позволяет. Вестимо, для вкуса, а не для хмеля.
– О чем столько говорить? – удивился подьячий. – Отписку мою в нос сунуть – и на виселицу за воровство!
– Священника даже царь казнить не может… – Княжна поцеловала его в нос, потом в глаза. – Токмо суд церковный. А он токмо Богу подвластен, и никому более. Ни мне, ни тебе, ни царю, ни даже митрополиту… – Она целовала уже его брови, лоб, макушку, потом неожиданно резко спустилась к шее, и боярин выкинул лишние мысли из головы…
Между тем долгая беседа соловецкого настоятеля и Иоанна Васильевича завершилась богослужением, которое проводил уже не сам царственный игумен, а доставленный с севера священник, – после чего государь объявил, что отправляется в Москву, и повелел готовиться к отъезду. Сам Басарга этого не видел – его предупредила Мирослава. Царь уезжал – царица оставалась. Значит, двоих влюбленных снова ожидала разлука.
В новом развлечении государя имелся очень большой плюс: изображая аскета-монаха, Иоанн ездил без пышной царской свиты, без карет и обозов. Поднялся в седло – и поскакал в окружении лихих молодых монахов, с посвистом размахивающих плетьми. Черные рясы, черные кони, сабли и ножи на поясах, луки и щиты на крупах коней – было отчего шарахаться мирным купцам и прохожим, в ужасе крестясь и поминая конец света и диаволово нашествие. Зато быстро: два дня гонки – и государь с опричной свитой уже в Москве.
Расположившись в кремлевских хоромах, он повелел скорейше собрать Церковный собор.
Эту неделю Басарга провел дома, с нетерпением ожидая наказания своего богомерзкого врага. Зачем нужен собор, он догадывался со слов Мирославы: прав судить священника у царя нет. Осудить и покарать воришку может только суд, никому, кроме собора, неподотчетный. Впрочем, жалкий жулик в церковном звании главного места в его мыслях отнюдь не занимал. Выдавшееся свободное время он посвятил тому, что купил на торге тюк толстой, добротной и недорогой черной тургайской кошмы, после чего обил ею пол в опочивальне.