— Парадокс Витгенштейна, «семейные подобия», — сказал я.
— Именно так. Ведь Фрэнк на практике, на реальном опыте, вновь открыл то, что Витгенштейн уже доказал в теории — доказал несколько десятилетий тому назад: невозможность установить некое единственное правило и «естественные» порядки. Серия 2, 4, 8 может быть продолжена цифрой 16, но и цифрой 10, или 2007; всегда найдется некое объяснение, некое правило, которое позволяет добавить в качестве четвертой составляющей любую цифру. Любое число, любое продолжение. Думаю, инспектор Питерсен не обрадуется, узнав об этом. А Фрэнка это едва не свело с ума. Ему к тому времени было уже за шестьдесят, но он проконсультировался у меня и отважно — словно опять вернулся в студенческие годы — ринулся в забытые пещеры, с которыми можно сравнить работы Витгенштейна. Но вы-то понимаете, что это такое — погружение в беспросветность Витгенштейна. В какой-то миг Фрэнк почувствовал себя на краю пропасти. Он понял, что нельзя доверять даже таблице умножения — даже правилам умножения на два. Через некоторое время Фрэнк снова явился ко мне, но уже с идеей, которая была очень близка той, что обдумывал я сам. Фрэнк, словно потерпевший кораблекрушение, ухватился за последнюю из плававших вокруг досок: я имею в виду статистические данные по его экспериментам. Он пришел к мысли, что результаты, выведенные Витгенштейном, — это все же теоретические результаты, они принадлежат платоническому миру, а вот конкретные люди могут мыслить несколько иначе. Ведь, в конце-то концов, те, кто дает атипичные ответы, составляют лишь ничтожную долю процента. И у Фрэнка появилось предположение, что, если подавляющее большинство ответов оказались равно вероятными и равно доказуемыми, видимо, либо есть что-то, изначально присущее человеческой психике, либо это результат игр типа «одобрение-неодобрение», в которых ученикам приходится участвовать в годы изучения символов, что приводит подавляющее большинство в одно и то же место — к ответу, который в человеческом понимании является вроде бы самым простым, самым чистым и самым приемлемым. В результате Фрэнк пришел к мысли — двигаясь по сути в том же направлении, в каком и я, — что речь идет о принципе, a priori эстетическом, и этот эстетический принцип служит фильтром, влияющим на конечный выбор всего нескольких — весьма немногих — вариантов, И тогда Фрэнк вознамерился дать определение тому, что он называл «нормальным умозаключением». Но путь для этого выбрал воистину необычный. Он начал посещать психиатрические лечебницы и подвергать своим тестам пациентов, перенесших лоботомию. Он фиксировал отдельные слова и символы, написанные людьми в сомнамбулическом состоянии, участвовал в сеансах гипноза. Особенно его привлекали те символы, которые пытаются передать больные, находящиеся практически в растительном состоянии. На самом деле он искал нечто, что по определению почти невозможно: исследовать то, что остается от разума, когда разум уже перестал бодрствовать. Как ему думалось, можно уловить некий, так сказать, тип движений либо остаточное возбуждение, которые соответствовали бы определенной бороздке мозга, либо соответствовали бы рутинному пути, проложенному в процессе обучения. Но теперь-то я уверен, что у Фрэнка уже тогда складывался совершенно чудовищный план. К тому времени врачи обнаружили у него рак — довольно агрессивную его разновидность, при которой болезнь сперва поражает ноги. Здесь его называют «раком дровосека», потому что врачам не остается ничего другого, как отсечь пациенту сначала ноги, потом руки… Я пришел навестить его после первой операции. Настроение у него было вполне приличным, в рамках, понятное дело, такой ситуации. Он показал мне книгу, которую ему подарил лечащий врач. Там, кроме прочего, были снимки черепных коробок, частично пораженных в результате всякого рода несчастных случаев, или попыток самоубийства, или, допустим, удара битой. Разумеется, имелись там и подробнейшие медицинские комментарии. Потом он с таинственным видом показал мне страницу с изображением левого полушария мозга с осколком теменной кости, поврежденной пулей, и предложил прочесть текст под снимком. Самоубийца был почти в полной коме, но его правая рука, говорилось в книге, еще в течение целого месяца продолжала рисовать странные символы. Потом Фрэнк объяснил мне, что, посещая больницы, он обнаружил тесную связь между типом символов, которые удавалось зафиксировать, и характером прежней деятельности пациента. Фрэнк был до крайности робок и застенчив. Он сказал мне — и это было единственное признание личного характера, — что, к сожалению, ему так и не удалось жениться. С печальной улыбкой он добавил, что немного успел сделать за свою жизнь, хотя вот уже почти сорок лет занимается исключительно логическими символами, изучает их. И в итоге пришел к абсолютному убеждению, что трудно найти более подходящий для задуманного им эксперимента объект, чем он сам. В символах, которые он станет изображать, каким-то образом можно будет прочесть то, что он ищет. В любом случае он не намерен дожидаться, пока врачи явятся за его второй ногой. Ему предстояло решить последнюю задачу — каким-то образом получить гарантию того, что пуля не нанесет смертельной раны и осколки кости не повредят участки мозга, управляющие движением. А я, надо добавить, очень полюбил Фрэнка за эти годы. И, естественно, сказал, что в таком деле я ему не помощник. Тогда он спросил: а если он справится с задуманным сам, смогу ли я приходить сюда и читать символы?
И тут мы с Селдомом одновременно заметили, как рука судорожно сжала карандаш, словно по ней прошел электрический ток. Я с испугом и не отрываясь следил за медленными и неуклюжими скачками карандаша, царапающего бумагу. Но Селдом, казалось, не придал происходящему никакого значения.
— В это время он обычно начинает писать, — сказал он, не понижая голоса, — и пишет почти всю ночь. Фрэнк был по-настоящему умным человеком и сумел-таки в конце концов найти решение. Обычный пистолет, например мелкого калибра, допускает слишком большую вероятность ошибки. Фрэнк искал такое оружие, которое проникло бы в мозг чисто — вроде маленького гарпуна. В палате, где он лежал, тогда делали мелкий ремонт, и, насколько я понимаю, идею ему подал один из рабочих, с которым он беседовал о разных инструментах. В результате Фрэнк воспользовался строительным пистолетом.
Я наклонился, пытаясь разглядеть неровные линии, которые появлялись на бумаге.
— Почерк с каждым днем становится все непонятнее, — заметил Селдом, — но до недавнего времени буквы можно было прекрасно разобрать. На самом деле речь идет всего о четырех буквах. Он пишет их снова и снова. Четыре буквы, составляющие имя. За все эти годы Фрэнк ни разу не изобразил ни одного символа, ни одной цифры. Единственное, что пишет Фрэнк, пишет без конца — это имя женщины.
— Давайте выйдем на минутку на галерею; я хочу покурить, — сказал Селдом.
Он вырвал из блокнота листок, на котором только что писал Фрэнк, и, едва взглянув на него, швырнул в урну. Мы молча вышли из палаты и направились по коридору в сторону открытой стеклянной двери. К нам медленно приближался санитар. Он толкал каталку. Когда он поравнялся с нами, я заметил, что лежащий там человек с головой накрыт простыней. Наружу высовывалась лишь одна рука; и с запястья свисала карточка с именем. А еще я успел разобрать какие-то цифры в самом низу — наверное, час смерти. Санитар очень умело, с ловкостью повара-виртуоза из пиццерии, развернул каталку и направил в узкую стеклянную дверь.