— Судя по тому, как она рассказывала, вернее, на что намекала, картина складывалась иная — очень ясная и немного унизительная, хотя, конечно, я не спрашивал прямо, а она, естественно, всего не говорила. Просто дала понять, что с вашей хваткой и напористостью хватило и месяца. Мысль о том, что я потерял ее, разозлила меня и не давала покоя, поэтому в тот день я не продиктовал ни строчки. Она все так же сидела на том же стуле, но теперь казалась мне чужим человеком, о котором я на самом деле ничего не знаю, и это мешало мне сконцентрироваться на романе. Я с горечью отметил, что в случае с Генри Джеймсом механизм секретарш и стенографисток функционировал безупречно только потому, что женщины его не волновали. Рассудка нас лишает не Зло — и не бесконечность, как считал наш поэт, — а секс. Я недооценил Лусиану и попал в унизительную зависимость от нее — ни дать ни взять подросток с помутившимся от гормонов разумом. Я презирал себя, не мог поверить, что в этом возрасте со мной такое приключилось. В течение нескольких дней напряжение все нарастало, я был не в состоянии продиктовать ни слова, словно мои молчаливые терзания стали преградой и для продвижения романа. Я топтался на месте, когда она была рядом, и боялся, что так же буду топтаться и без нее. То, что в свое время показалось мне совершенным механизмом, превратилось в совершенный кошмар. Мой самый амбициозный замысел, который я вынашивал в течение многих лет и ради которого были написаны все предыдущие книги, забуксовал в ожидании хоть какого-то посыла или сигнала от этого неподвижного, недоступного тела. Но однажды утром я взял себя в руки, и моя собственная любовь подала мне долгожданный знак. Я начал диктовать одну из жесточайших сцен романа — о первой методичной расправе убийц-каинитов — и вдруг ощутил, что слова сами ведут меня, а их, в свою очередь, произносит некий мощный, свободный и грубый внутренний голос. Сколько раз я смеялся над писателями, похваляющимися тем, что просто следуют за своими героями, над их романтическими бреднями и сказками о вдохновении, поскольку сам был способен лишь медленно выстраивать фразу за фразой, мучаясь, сомневаясь, прикидывая так и эдак. И вот теперь меня подхватила волна примитивной и бесстыдной жестокости, не оставляющей ни времени, ни места для сомнений, рождающей свирепый, но столь желанный экстаз. Так быстро я никогда еще не диктовал, фразы громоздились одна на другую, однако Лусиана как-то ухитрялась не отставать и ни разу не прервала меня. Казалось, скорость захватила и ее, она напоминала пианиста-виртуоза, которому наконец-то выпала возможность показать себя во всем блеске. Так продолжалось примерно часа два, хотя для меня время исчезло, словно я находился вне любых человеческих измерений. Когда я взглянул через плечо Лусианы, то обнаружил, что мы продвинулись почти на десять страниц — больше, чем за целую неделю. Это привело меня в хорошее настроение, и я впервые за последние дни взглянул на ситуацию по-иному. Возможно, я все преувеличил и сделал поспешные выводы, а она просто хотела уколоть меня и упомянула вас, чтобы разбудить ревность, — обычная девчачья уловка. Я пару раз пошутил, и она рассмеялась беззаботно, как раньше. Однако неожиданная эйфория ввела меня в заблуждение, и я не сумел правильно распознать сигналы. Я попросил приготовить кофе, и она, вставая со стула, выгнула спину, поднесла руку к шее, и наконец раздался тот хруст, которого я так долго ждал. Она была совсем близко, и я решил, что она воспользовалась старым условным знаком, напоминая о прошлом и предоставляя мне вторую попытку. Я положил руки ей на плечи, повернул к себе и притянул, намереваясь поцеловать, что оказалось роковой ошибкой. Она оттолкнула меня и, хотя я сразу отпустил ее, пронзительно вскрикнула, словно боялась, что я опять на нее наброшусь. Несколько мгновений мы молчали. Лицо у нее исказилось, она дрожала, а я не понимал, в чем дело, я ведь даже не коснулся ее губ. В дверях появилась дочка, и я подумал, что жена тоже могла слышать крик. Я поспешил успокоить Паули, она ушла, и мы опять остались одни. Лусиана взяла свою сумку и взглянула на меня так, будто видела в первый раз, а еще в ее глазах я прочел страх и отвращение, будто я совершил страшное преступление. Еле сдерживая ярость, она сказала, что ноги ее больше не будет в моем доме. Этот тон невинно оскорбленной возмутил меня, но я сдержался, напомнив только, что она сама подавала мне знаки. Мои слова окончательно вывели ее из себя, и она опять чуть не перешла на крик, без конца повторяя «Какие знаки, какие знаки…», глотая при этом слоги и еле сдерживая слезы. Такая бурная реакция мне по-прежнему казалась непонятной, но вдруг среди сбивчивых обвинений я разобрал слово «суд», и постепенно до меня дошел истинный смысл произошедшего — мелкий, гнусный и непристойный. Я вспомнил, что несколько дней назад подписывал при ней договоры на перевод своих произведений, а потом отправил ее с этими документами на почту, и по пути она вполне могла ознакомиться с цифрами. Я вспомнил также, что несколько раз в письмах по электронной почте обсуждал состояние своих счетов. Я всегда был очень щедр с ней, показывая тем самым, что удовлетворен ее работой. Лусиана знала, что меня приглашают в разные страны и я много путешествую. Исходя из всего этого она, видимо, решила, что я чуть ли не миллионер.
— По ее словам, она не собиралась подавать иск, хотела просто попугать вас, но мать убедила ее это сделать. Неужели вы думаете, она настолько расчетлива и разработала целый план?
— Я только что имел удовольствие прочитать сказку, которую она для вас сочинила, — холодно произнес он. — Не кажется ли вам странным, что она упустила столько всяких подробностей? Вы можете уточнить у нее все, о чем я вам рассказал. Или вы полагаете, я могу наброситься на женщину без всякого поощрения с ее стороны? Этот случай был первым и единственным в моей жизни, и я не мог понять, что произошло. Дело не в том, что меня отвергли, а в такой странной реакции. Единственным объяснением являлась угроза подать в суд. Сначала мне тоже было чрезвычайно трудно в это поверить. Когда она ушла, я без конца спрашивал себя, неужели я действительно так виноват — ведь я хотел всего лишь разок поцеловать ее. Но угроза оказалась отнюдь не пустой, ее заявление пришло два дня спустя. Я вскрыл конверт у себя в кабинете. Увидев ее почерк и немыслимую сумму, которую она требовала, я подумал, что это, видимо, написано сразу после ухода, в порыве негодования, и что действовала она сгоряча. Первая же фраза о сексуальном домогательстве заставила меня подпрыгнуть от возмущения, однако обвинение показалось мне таким вздорным, что я даже не стал ничего отвечать, просто порвал бумагу, чтобы жена не нашла. Мерседес я сказал, что Лусиана больше не придет, так как нашла работу на полный день, и, хотя ее удивило, что девушка не попрощалась с Паули, вопросов она не задавала. Паули, наоборот, не переставая о ней говорила. За месяц ничего не произошло, и я уже было подумал, что все позади, но на следующее же утро в дверь опять позвонил почтальон. Я находился в кабинете, и жена, не желая беспокоить меня, сама расписалась в получении. Конечно же она прочитала, кто отправитель. Положив письмо мне на стол, она осталась стоять рядом в ожидании, пока я его вскрою. Думаю, она одновременно со мной увидела первую фразу, написанную тем же почерком, что и в прошлый раз, словно письмо, которое я разорвал, вернулось ко мне нетронутым. Стоило ей прочитать эти два слова, это гнусное обвинение, как она вырвала бумагу у меня из рук, и я понял, что начинается настоящий кошмар. Во время чтения она дрожала от ненависти и радости. У нее появился предлог, которого она столько лет ждала и который давал ей возможность уйти и забрать Паули, забрать навсегда. Она кричала, оскорбляла меня и все время повторяла, что сохранит это письмо и Паули, когда вырастет, узнает, кто такой на самом деле ее папочка. Естественно, она не дала мне ничего объяснить, не желала ничего слышать, да у меня в тот момент и не было на это сил. Я ведь солгал ей в тот день, когда ушла Лусиана, а, на ее взгляд, этого было вполне достаточно, чтобы считать меня виноватым. Я был совершенно раздавлен и оцепенел, понимая, что катастрофа уже разразилась и мне остается только ждать последствий. В действительности наш брак уже давно распался, но справедливости ради, прежде чем говорить о Мерседес, я должен вам кое-что показать, — вдруг сказал он и поднялся с кресла. — Если только найду. А впрочем, пойдемте лучше со мной, — добавил он и указал на одну из арок, которая вела куда-то в глубины дома.