— Клостер убил всех твоих родственников, и никто об этом не знает, — с расстановкой повторил я, как обычно говорят с людьми заблуждающимися, но уверенными в своей правоте.
Она кивнула, по-прежнему глядя мне в глаза и ожидая моей реакции, будто главное уже было сказано и теперь все зависело от меня. Я, естественно, подумал, что после целой череды смертей она просто тронулась умом. В последние годы Клостер приобрел прямо-таки неприличную славу — нельзя было открыть газету, чтобы не встретить его имя. Будучи наиболее востребованным и знаменитым среди писателей, он мог одновременно возглавлять жюри литературного конкурса, участвовать в международном конгрессе и присутствовать в качестве почетного гостя на приеме в посольстве. За десять лет он из затворника превратился в публичного человека, чуть ли не в символ. Его книги выходили в самых разных вариантах: от карманных изданий до роскошных томов в твердом переплете, какие дарят партнерам по бизнесу. И хотя теперь он обрел лицо, глядящее с профессионально сделанных фотографий, для меня он давно превратился из живого человека в абстрактное имя, которым пестрели полки книжных магазинов, афиши и заголовки периодических изданий. Как любая знаменитость, он был неуловим и вел суматошную жизнь, разрываясь между презентациями собственных книг и бесконечными иными мероприятиями и акциями. Он не знал ни минуты покоя, а ведь когда-то он еще и писал, потому что его романы выходили в свет с завидной регулярностью. Думать, будто Клостер может иметь отношение к реальным преступлениям, казалось мне столь же нелепым, как приписывать их папе римскому.
— Но разве у Клостера есть время заниматься убийствами? — невольно вырвалось у меня, и этот возглас выдал мое удивление.
Я слишком поздно сообразил, что вопрос мог прозвучать иронически и обидеть ее, но, судя по ответу, она восприняла его как доказательство своей правоты.
— В том-то и дело, что это часть его стратегии, поскольку никто не верит, что такое возможно. Когда мы познакомились, ты сказал, что он весьма таинственный писатель. Тогда он действительно презирал публичную жизнь, я сама сто раз слышала, как он отказывался от интервью. Но в последние годы он сознательно искал славы, потому что теперь она ему нужна, это его защита. Она была бы ему нужна, если бы кто-нибудь мне поверил и захотел разобраться, — с горечью сказала она.
— Но что за причина могла быть у Клостера?..
— Не знаю. Это-то и приводит меня в отчаяние. Правда, однажды… у меня возникла одна мысль, которая, как мне показалось, все объясняет. В свое время я подала на него иск, но по прошествии стольких лет эта причина не кажется такой уж весомой. Тем более до суда так и не дошло. Вряд ли он мстит — невозможно так мстить за тот поступок, это слишком ужасно. И чем больше я думаю, тем меньше верю, что дело именно в этом.
— Иск на Клостера? Мне казалось, он — само совершенство, и, когда мы в последний раз виделись, ты вроде бы радовалась, что возвращаешься к нему. Что же произошло?
В этот момент кофейник, который я оставил на плите, зашипел. Я пошел на кухню, вернулся с двумя чашками кофе и подождал, пока она положит сахар. Потом она очень долго его размешивала, словно хотела собраться с мыслями или прикидывала, что рассказывать, а что нет.
— Что произошло? Много лет я себя спрашиваю, что же действительно произошло. Если рассказать все по отдельности, получится просто цепочка несчастий, как в ночном кошмаре. Все началось после той поездки, когда я снова стала у него работать. В первый день он был в хорошем настроении и, когда я готовила кофе, спросил, что я делала в его отсутствие. Я не задумываясь сказала, что работала с тобой. Сначала он просто поинтересовался, кто ты и о чем твой роман. Выяснилось, что он тебя знает, а может, просто сделал вид, что знает. Еще я сказала, что ты сломал руку. Это был ничего не значащий разговор, но вскоре по его тону и настойчивым расспросам я поняла, что он ревнует и не сомневается, будто между нами что-то было. Несколько раз он чуть было не спросил об этом напрямую. И в последующие дни так или иначе постоянно возвращался к этому несчастному месяцу. Он даже прочитал одну из твоих книг и заставил еще раз рассказать о новом романе, чтобы посмеяться над ним. Я не откровенничала, и это, казалось, особенно его злило. Однако неделю спустя он сменил тактику: был молчалив больше обычного, со мной почти не разговаривал, и я подумала, что он собирается меня уволить.
— Я так и предполагал, — сказал я. — Он был в тебя влюблен.
— Те дни были самыми трудными. Он ничего не диктовал, только ходил по комнате, будто его мысли были заняты не романом, а чем-то другим, может быть имеющим отношение ко мне… И вдруг однажды утром он снова начал диктовать, как обычно, словно ничего не случилось. Впрочем, не совсем обычно, казалось, на него снизошло вдохновение, он словно преобразился и был как одержимый. До сих пор он диктовал в день один-два абзаца, которые потом с маниакальным упорством исправлял, а тут с ходу продиктовал большой кусок, прямо скажем, жуткий, о преступлениях религиозных фанатиков-убийц, обезглавливающих свои жертвы. Никогда он не диктовал так быстро, я еле за ним успевала и решила, что все уладилось. В то время мне очень нужна была работа, и перспектива быть уволенной меня совсем не радовала. В таком темпе мы проработали почти два часа, и с течением времени его настроение улучшалось. Когда я перестала печатать и собралась идти варить кофе, он впервые за много дней отпустил какую-то шуточку. Поднявшись, я почувствовала, что шея совсем затекла. У меня в то время вообще были проблемы с шеей, — добавила она, видимо надеясь этим запоздалым объяснением снять с себя подозрения в преднамеренных уловках.
— Я прекрасно это помню, — сухо произнес я, — хотя никогда особенно не верил, что у тебя болит шея.
— Но она правда болела, — сказала Лусиана, будто сейчас ей было особенно важно убедить меня. Вдруг она замолчала и отрешенно взглянула в окно, словно сквозь годы опять перенеслась в тот день. — Я стояла к нему спиной, и, когда от наклона позвонки хрустнули, он сзади одной рукой обнял меня за шею. Я повернулась, и тогда он… попытался меня поцеловать. Я попробовала высвободиться, но он крепко обнимал меня и, видимо, не собирался отпускать, будто не чувствовал моего сопротивления. Тогда я вскрикнула, негромко, просто чтобы он от меня отстал. Я была скорее удивлена, чем возмущена, я ведь воспринимала его как отца, я тебе об этом говорила. Он застыл, наверное, только тогда понял, что натворил… Думаю, его жена, хотя и была наверху, слышала мой крик. Тут в дверь постучали, и он пошел открывать. Он был очень бледен. Это оказалась Паули, его дочка. Она тоже слышала, как я кричала, и спросила, что случилось. Он сказал, что я увидела таракана, что ничего страшного нет, и попросил ее вернуться к себе в комнату. Мы снова остались одни. Я собрала вещи и заявила, что ноги моей больше не будет в его доме. Я была сама не своя и не могла сдержать слез, из-за чего еще больше разозлилась. Он просил обо всем забыть, признал, что совершил жуткую глупость, но я тоже виновата, так как подавала ему знаки. А потом он сказал одну обидную вещь… словно не сомневался, что я спала с тобой, и я вдруг прекрасно поняла ход его мыслей. До поездки он молча боготворил меня, у мужчин иногда так бывает, и ему даже в голову не приходило прикоснуться ко мне. После поездки, наоборот, он начал считать меня чуть ли не шлюхой, а раз так, почему бы и самому не попробовать? Я стала что-то выкрикивать, мне уже было не важно, слышит его жена или нет. Он подошел, видимо надеясь успокоить меня, а я сказала, пусть только попробует хоть раз дотронуться, и я подам на него в суд. Он опять начал просить прощения, предложил заплатить за отработанные в этом месяце дни, но я мечтала только об одном — поскорее уйти. На улице я снова расплакалась: это была моя первая работа, и я полностью ему доверяла. Домой я вернулась раньше обычного, и мама тут же поняла, что я плакала. Пришлось все ей рассказать.