– Все это мне прекрасно известно. Я преклоняюсь перед ними и той работой, которую они проделали…
– Но вы думаете, что обнаружили кое-что, чего они не заметили.
– Да, сэр, думаю.
– Отлично. В таком случае держите свои мысли при себе. Когда вы проделаете тщательные и обширные исследования, результаты которых смогут подтвердить ваши теории, я с удовольствием вас выслушаю. А пока что помалкивайте о них.
Он поднялся со стула и направился к выходу из библиотеки. Карен, кусая губы, смотрела ему вслед.
После язвительной и желчной перепалки с Гиффордом Карен вылетела на трассу И-95 и помчалась к средней школе, где учился Джонатан. Небо затянули хмурые тучи, в воздухе пахло близким дождем. Подъехав к ограде школы, она увидела Джонатана, который прогуливался в обществе девочки с золотистыми волосами. Фигурка у нее была намного лучше, чем у Карен в ее возрасте.
Карен подъехала к бровке и опустила боковое стекло.
– Привет, красавчик! – окликнула она сына. – Хочешь прокатиться?
Джонатан улыбнулся, и щеки его предательски заалели. Очевидно, девочка что-то для него значила.
– Мама, это Бекка.
Карен кивнула.
– Очень приятно. – Она знала, что Джонатан хотел поговорить с ней, и пообещала встретиться с ним около половины пятого, но стоило ли затевать разговор прямо сейчас? – Бекка, подвезти тебя домой?
– Нет, со мной все будет в порядке, – отказалась девочка. – Я живу через дорогу отсюда.
Она повернулась к Джонатану, взяла его за руку и что-то прошептала ему на ухо. Карен отвернулась, делая вид, что уважает право сына на личную жизнь, хотя на самом деле страшно жалела, что на нем нет микрофона.
Джонатан сел в машину и пристегнул ремень безопасности. Карен отъехала от бровки.
– Она красивая.
– Наверное.
Она оглянулась на Джонатана.
– Как дела в школе?
– Нормально.
Односложные ответы буквально сводили Карен с ума, но она понимала, что такое переходный возраст.
– Все в порядке?
– Вроде.
– Послушай, я отпросилась с работы. И если тебя что-то беспокоит, то мы должны поговорить. Или ты так не считаешь?
Джонатан по-прежнему смотрел в окно. Они проехали мимо кафе «Баскин-Роббинс».
– Как насчет мороженого? – вдруг спросил он.
– Ты что, серьезно? Сейчас зима.
– Абсолютно серьезно.
Когда Карен переступила порог, в лицо ей ударил сладковатый запах французской ванили.
– Видишь? Здесь пусто, потому что никто не ест мороженое, когда на улице всего двадцать пять градусов. [19]
– А я ем.
Джонатан подошел к стойке и заказал шоколадный коктейль, а потом присоединился к матери за маленьким столиком у дальней стены. Внутри было тепло, даже душно, окна запотели почти до самого верха. Карен сняла перчатки и размотала шарф. Джонатан в пальто, застегнутом под самое горло, ссутулившись сидел напротив.
– Когда ты звонишь и сообщаешь, что нам нужно поговорить, обычно речь идет о двух вещах. Второе – это деньги. А на первом месте всегда стоит твой отец.
Сын согласно кивнул, но ничего не сказал.
– Ты ведь знаешь, что я агент ФБР, а не зубной врач, верно? Поэтому выдергивать зубы я умею не очень хорошо. – Она улыбнулась, но лицо Джонатана по-прежнему напоминало маску. – Ладно, значит, дело серьезное, насколько я понимаю. Речь идет о твоем отце, правильно? Ты сердит на него.
– В общем, да. Как ты догадалась?
Карен с трудом удержалась, чтобы не отругать сына за освежитель рта, с которым он явно переборщил.
– Итак, что же он сделал такого, что привело тебя в ярость?
На скулах у Джонатана заиграли желваки, и он отвел глаза.
Карен решила, что лучше подождать немного: в конце концов он выложит все, что наболело. Она прекрасно видела, что сын хочет поговорить, просто набирается мужества, чтобы высказать все без утайки.
Шум оборудования для взбивания молочных коктейлей заполнил маленькое кафе. Мгновением позже Джонатан повернулся к ней лицом, ноздри его носа яростно раздувались.
– Он никогда меня не слушает. Он не разговаривает со мной, за исключением тех случаев, когда ему нужно, чтобы я что-нибудь сделал. И он кричит на меня, если я делаю что-то не так, как он хочет. Называет меня умственно отсталым. Тупым дебилом, которого он… – Джонатан умолк и отвел глаза.
Карен заметила, что у сына предательски задрожала нижняя губа, а в глазах появился подозрительный блеск.
– Которого он что, Джонатан?
– Которого он стыдится называть своим сыном.
Карен ощутила, как внутри поднимается волна тяжкой и слепой ярости. Тот же самый дерьмовый трюк Дикон проделывал с ней в последний год их брака. Словесное оскорбление. Он должен был чувствовать себя сильным, унижая других.
– Думаю, тебе было очень больно и неприятно это слышать.
Джонатан по-прежнему не поднимал глаз и смотрел под ноги, пытаясь скрыть обуревавшие его чувства.
Вой машины для коктейлей стих, зато раздался лязг металлических ложек и звон стаканов.
Карен придвинулась к Джонатану и накрыла его руку своей.
– Я знаю, каково это. Твой отец… бесчувственный и равнодушный человек.
Ее так и подмывало назвать его «задницей». Дикон не всегда был таким. Хотя его трудно было назвать чувствительным и эмоциональным человеком, он относился к ней хорошо и всегда был готов подставить плечо, когда она в этом нуждалась, – до тех пор, пока его карьера не рухнула и он не превратился в желчное и ревнивое создание. Очень скоро в его характере возобладали злоба и презрение, которые похоронили его под собой и увлекли в пропасть, из которой он так и не выбрался.
Глядя на Джонатана, Карен корила себя за то, что не смогла уберечь сына от кошмара развода, и страшно жалела, что приходится оставлять мальчика с раздражительным и язвительным отцом.
– Славный мой, – сказала она, – ты же понимаешь, что он говорит неправду? Ты очень талантливый, яркий и красивый. Я горжусь тем, что у меня такой сын.
Джонатан поднял голову и взглянул в ласковые карие глаза матери. Вдруг лицо его сморщилось, покраснело, и он заплакал. Карен придвинулась еще ближе, обняла сына и спрятала его голову у себя на груди, давая выплакаться вволю. Перед ее мысленным взором промелькнули давние воспоминания… вот ее шестилетний сын упал с велосипеда… друзья смеются над ним, а Джонатан плачет, и не столько от боли, сколько от неожиданности и растерянности. И сейчас она гладила его по голове точно так же, как и тогда, пока он не успокоился.