Довольно скоро он почувствовал усталость, тем более что из-за холода приходилось грести активнее; он тяжело дышал, ныла выгнутая из-за необходимости держать голову над водой спина. Мелкая, но вредная волна издевательски плескала в морду, обжигая солью глаза, попадая в разинутый рот. Марат беспрерывно плевался.
Сверху, разглаживая море гулким звуком, демонстрируя бесцветные брюха и бочки движков, словно несомые под мышками, с равными интервалами прокатывались справа налево «триста двадцатые» и «семьсот тридцать седьмые».
Марат подумал о спасателях. Что, если его догонят? Должен же кто-то следить, чтобы пляжники не заплывали куда не положено?.. Или как?.. Если бы на берегу была Катька или хоть кто-то знакомый, как скоро они бы забеспокоились?.. Но сейчас Марат никому не сказал, куда пошел.
Кожу стягивали мурашки. Нижняя челюсть тряслась. В пасти было солоно. Проглоченная вода, казалось, гулко булькает в желудке. Руки и ноги двигались уже совершенно вразнобой.
Он не знал, сколько плывет — чувство времени тут отшибало напрочь, а визуальных ориентиров, чтобы определить, как он далеко, не было. Только ограждающие бухту скальные мысы, но они почему-то никак не укорачивались: то ли слишком велико было расстояние до них, то ли Марат плыл слишком медленно. Все время хотелось оглянуться на берег, но он запрещал себе. Это было не волевое усилие, а тупая механическая установка: он просто греб и греб, кое-как, задыхаясь, дергаясь, но вперед, вперед. Почти ничего уже не соображая.
Холод, грубый и рубчатый, как челюсти пассатижей, сдавливал мышцы и внутренности. Спина раскалывалась, конечности едва повиновались. На то, чтобы отплевываться, Марата больше не хватало и с каждым третьим сиплым вдохом в нос и рот вливалась соленая ледяная жижа.
Этот ледяной хлюпающий мертвый студень был внутри и снаружи, со всех сторон. Его было полно. Его чудовищный объем был настолько несопоставим с помещенным в него жалким телесным объемом Марата, что последний и вовсе переставал существовать, авансом: что-то и исчезающее (во всех смыслах) — малое, теплокровное, подергивающееся, такое конечное, так быстро и просто приходящее, не имело ни малейшего значения рядом с готовой без эмоции и следа сглотнуть его гигантской массой соленой воды…
Ничего подобного Марат, конечно, не думал — он вообще не думал. Но ему было жутко, невыносимо жутко и противно. Он не хотел так. Он не мог…
Полностью выбившись из сил, он лег на спину. С прерывистым свистом, с пыхтением дыша, кашляя, захлебываясь: волны то и дело накрывали лицо. Внутри тела все мелко тряслось и скручивалось, руки-ноги почти не ощущались. Голову циклически стискивала боль, спазмы паники, вполне животной. Не было никакого Марата, был человеческий организм — и он желал жить.
И он повернул назад.
Ему было все равно, сколько у него шансов дотянуть обратно, не получить добротную судорогу, не выдохнуться окончательно: он был просто комплектом требухи, устройством из мышц, легких, сосудов, мог окислять и гнать кровь, и отключиться в какой-то момент, когда выйдет ресурс… Но он не отключился. Он держался на плаву до тех пор, пока висящие под большим углом, как две волосатые сардельки, еле шевелящиеся ноги не скребанули донный песок.
Марат сидел боком на просторной, сделанной под мрамор плите с вмурованной в нее овальной раковиной, откинувшись на стенку и уперев босую подошву в эрегированный обрубок крана. Громко стрекотал вентилятор, это раздражало, к тому же могло разбудить Катюху — но включался и выключался он вместе со светом в ванной. Как и избыточная, словно в гримерке, подсветка широченного зеркала, в котором Марат, вытираясь после душа, отражался во всех невысокой ценности подробностях. Но сейчас, будь это, скажем, кино, Марат бы в зеркале отсутствовал, — при том, что сидел вплотную. Сидел не шевелясь, без мыслей и ощущений, неопределенное, не замеренное им самим время. Затем, без какой бы то ни было внешней причины или внутреннего импульса, осторожно спрыгнул на плитку. Вышел в коридорчик, повернул в комнату, встал на пороге. Свет во всем номере был только тот, что вываливался из открытой двери ванной — Марат лишь смутно видел кровать; он совсем не различал Катьку и не слышал ее дыхания. Внезапно ему представилось так явственно, что она не спит и из темноты смотрит на него — представилось так, что у него перехватило горло.
Ощущая странную, болезненно-будоражащую бесчувственную легкость, то ли адреналиновую, то ли температурную, он сделал один, второй, третий бесшумный шаг внутрь.
— Ты где? — Голос у Вани был недовольный, то ли спросонья, то ли с похмелья, то ли из-за неожиданной, мягко говоря, Маратовой просьбы.
— У змеи.
— А… Ну минут через пять мы будем…
Отключившись, Марат таращился на мобилу, словно не в силах понять, что это такое, потом огляделся. Странная в этот час, странно пустая улица. Никто на него не смотрел, и Марат, размахнувшись, зашвырнул телефон куда-то за постамент торчащего посреди газона метра на три с половиной ядовито-зеленого змия, оседланного каким-то пацаном в чалме: реклама аквапарка, что ли…
Светало тут так же быстро, как темнело. Небо на глазах приобретало дневной линялый оттенок, ясно было, что скоро и припекать начнет. Но машин шло еще совсем мало — пока Марат топтался на тротуаре, ему лишь раз просигналили, предлагая услуги извоза.
Зудящее нетерпение пошевеливалось внутри, норовя иногда сорваться в нервическую лихорадку, но он держал себя в руках: «Успеешь… Сбежишь… Успеешь… Сколько тут ехать… А вот, кажется, и они…»
Жестковато подпрыгнув на «лежачем полицейском», крутовато вильнув к бордюру, перед Маратом резковато тормознул белый обтерханный «мерс»-«мини-вэн». Марат откатил дверь: внутри, привольно развалясь каждый на нескольких сиденьях, дремали здоровые, мосластые, страшно загорелые и вообще похожие друг на друга головорезы — Марату они ухмыльнулись приветливо и рассеянно. Рома… Мауро… Махди сидел за рулем.
Марат, еле перешагнув гигантскую сумку, из которой торчали ласты, плюхнулся поблизости от Вано:
— Спасибо…
— Нет проблем, — равнодушно зевнул Иваныч, прикладываясь к бутылочке минералки. Он так ни о чем и не спросил, и за это Марат тоже был ему благодарен — он, кстати, понятия не имел бы, что ответить.
Махди, посвистывая под нос, газовал, осаживал, переваливал через «полицейских», положенных тут перед каждой «зеброй» (иначе, видимо, араба притормозить не заставишь), и, вырвавшись наконец на оперативный простор, наддал. Солнце брызгало в глаза из-за оконного среза. Мелькали грязного цвета песчаные пустоши, неправдоподобно ухоженные альпинарии, перепендикулярные асфальтированные дороги, помпезные вывески «Савоев» и «Хаяттов», длинные проволочные заборы, городки буро-брезентовых дряблых палаток, набитых теми, кто за сотню-полторы баксов в месяц строит все новые и новые пятизвездочные курятники для расслабляющихся колонизаторов.
На выезде из города остановились на блокпосту. Этот Шарм, глухо заблокированная зона на отшибе страны, уставленная рядами однообразных кондиционированных бараков с бассейнами, всегда напоминал Марату концлагерь… Смахивающий на какого-то грызуна хомячьего пошиба мент придирчиво листал паспорта, долго общался с водилой, — хотя фискальности в его тоне Марат не уловил, говорили словно о погоде.