Снова заминка.
– Он… он умер.
…Анафилактический шок. Кардиогенный анафилактический шок. У Нурсалиева начались осложнения с ногой – воспалительный процесс… Врач выписал антибиотик, в ампулах. Галя сделала ему укол – ей пришлось неплохо освоить медсестринское ремесло… Потом объяснили, что так бывает: медикаментозная аллергия. Тяжелейший анафилактический шок: ураганное ухудшение состояния, кома… Остановка сердца – в “скорой” по пути в больницу.
– Точно эта?
– Точно… Он еще раз кликает прямоугольничек с вывалившей, оскалясь, едва прикрытые бубсищи коровой – уменьшенную обложку одного из номеров XXL, того, в котором статья про паркур. С упоминанием ФЭДа. И снова – безрезультатно. Не кликается. Глючится сайт. Бывает.
– Глючится, – говорю убито, – сайт…
– Я вижу…
– Но можно же найти этот номер… Журнал…
– Можно… Найдем.
– Есть письмо от криптозоолога… как его… Кондрашина, что ли… с ним Дейч в прошлом году на Чукотку ездил… в Якутию… в моем мейл-боксе… Давай, – суюсь к столу, отбираю мышку. Так… Так. Вот оно.
Кудинов читает письмо Кондрашина. Опять берет мышку, указывает курсором на адрес отправителя:
– Видишь адрес?
– Ну?
– На что заканчивается?
– На “ком”…
– И где ящик?
– На “Яху”…
– Мне тебе надо объяснять, что такой ящик любой может за полчаса сделать бесплатно?
Хочется завыть.
– Ты что… намекаешь… что это… я его создал?
Лейтенант не до конца поворачивает голову в мою сторону, косится молча, снова отворачивается к монитору:
– Ты говоришь, Дейч тебе письма слал? Да… слал…
– Из интернет-кафе… – говорю безнадежно. Не глядя на лейтенанта, бреду к койке, нагибаюсь, подбираю бутылку. Стоя к Кудинову спиной, всасываю несколько мелких глотков. На последнем возникает острое блаженное подозрение, что вот сейчас я повернусь – и никакого лейтенанта не будет. Я глотаю еще раз – подозрение переходит в избавительную уверенность.
Я поворачиваюсь. Лейтенант есть. По-прежнему стоит у стола, смотрит в экран. Смотрит на меня:
– Ты упоминал Глеба Лапицкого… Я, само собой, не от тебя сейчас это имя впервые слышу… Когда Плотникова стала пробивать автомобильный номер – я понял, что по твоей просьбе, – я его тоже проверил… И вот какая штука получается… Полтора месяца назад Лапицкий действительно пропал. Жене его бывшей пришло “мыло” якобы от его имени, что, мол, уезжаю за границу… лечиться… И адрес отправителя – аналогичный, “яхушный”. Только у погранцов в компьютерах значится, что ни хрена Лапицкий в последние пару лет границу не пересекал.
Когда литературные персонажи оказываются в таких приблизительно ситуациях, им, как правило, мучительно хочется проснуться. Мне сейчас хочется спать. Радикально. Ультимативно. Я понимаю, что мне надлежит как-то реагировать, что-то отвечать, хотя бы что-то соображать. Но в состоянии я только сесть обратно на диван, продолжая безмысленно моргать на Кудинова.
– …поговорил с твоими соседями. Они подтвердили, что розовый “ГАЗ-21” в последний примерно месяц частенько стоит возле вашего дома.
– Ты к чему клонишь? – вяло спрашиваю, прекрасно понимая – к чему.
Лейтенант, на меня не глядя, механически пристукивает по столешнице костяшками левой, механически слоняется взглядом по свалке на столе, механическим жестом изымает что-то из ее центра. Зажигалку. Вертит в руках. Скрежещет самодельным колесиком. Слегка отодвигается от неожиданно длинного языка бензинового пламени:
– Еще о твоих знакомых… С Владимиром Эйдельманом ты же был знаком? Где ты был семнадцатого ноября прошлого года? В день его убийства?..
– В Москве… По личным делам. К другу в гости… К Быкову, Дмитрию… Журналисту.
– Эйдельмана убили в Москве… так? Так. В то время, когда ты был там, так? Так. Убийцы не найдены, так?..
– Это не доказательство…
– Конечно. – Кудинов ставит зажигалку вертикально, на основание гильзы. – Не доказательство. Как и с Доренским, например. Показания, что ты с ним знаком был, есть. Показания, что он терпеть тебя не мог, – есть. Доказательств – нет. И с остальными то же самое… Якушев, скорее всего, был убит. Ты говоришь, не был с ним знаком. И свидетелей, могущих подтвердить обратное, нет. Уже нет. Кто мог быть такими свидетелями? Те, кто больше всего общался с Якушевым перед его смертью. Яценко, которого убили. Непонятно кто. Маховский, который исчез. Непонятно куда. Возможно, Шумская. Тоже пропавшая. Пропавшая вскоре после того, как ты пришел в студию на Пилс, где она танцевала, и стал про нее спрашивать. А когда увидел ее и увидел, что она тебя тоже узнала, – сбежал, вынося двери…
Я уже не воспринимаю того, что он говорит. Не только не понимаю – не пытаюсь. Более того, мне совершенно по барабану, что он там говорит и что еще скажет. Мне сейчас вообще все по барабану. Во-об-ще…
– …не только доказательств, не только общего мотива… Даже связи между жертвами никакой нет практически. Знаешь, серии… даже самые сложные… в них обычно все-таки общие признаки есть. А чем все… твои связаны – может, вообще никто бы никогда не допер. Я-то сам на тебя, считай, случайно вышел… Пришлось мне… – хмыкает: так, про себя… – в силу нюансов взаимоотношения наших силовых ведомств… “Ковчег” копать. А откуда дело нарисовалось, с чего хай пошел? С тебя. Ведь вдуматься если, без тебя вообще бы ничего не было: это ж ты в итоге Грекова с компанией запалил… А когда ты – незадолго перед началом процесса! – оказываешься свидетелем по делу о странном таком суициде… я, само собой, стал к тебе приглядываться… Но даже когда уже с тобой мне, в принципе, все ясно стало… все равно кое-что не очень пилилось. Слишком ты уверенно… и даже не то что уверенно – по-другому уверенно… Я всякого народу в принципе насмотрелся. Бывают, конечно, умные, хладнокровные… предусмотрительные… Все равно они иначе себя ведут. А ты – ты же вел себя так… не так, как будто все продумал, рассчитал, спланировал… а как будто убежден, искренне убежден – САМ, что ты тут ни при чем… Ну, поговорил я с психиатрами… Оказалось, что да, действительно, так вот тоже бывает… Трудно, конечно, это представить, я-то все-таки не психиатр, я с по-настоящему, серьезно больными дела не имею… До последнего, честно говоря, не очень верилось. Я, собственно, затем сюда и пришел…
Я медленно ложусь на спину (самостоятельная, вообще кажется, отдельная рука предусмотрительно перемещает стоящую на полу “осталковскую” ближе к голове), вытягиваю, скрещиваю ноги. Теперь я вижу только потолок. Неровности побелки в слишком ярком свете люстры. Но можно закрыть глаза. Не видеть совсем ничего. Тогда кудиновский голос превратится в отдельную субстанцию, или даже тело – аморфное, сокращающееся, растягивающееся, переливающееся, навроде амебы, внутри себя.
– …расколоть невозможно. В том и засада, что ты на самом деле уверен, что ничего не делал. Все воспоминания о сделанном – “травматические” – из твоего сознания вытеснены – и замещены ложными. Происходит постоянная подмена причин и следствий… Ты наверняка думаешь, что этот стрингер российский умер после того, как рассказал тебе про Дейча. Но на самом деле это ты приписал ему вымышленный рассказ про Дейча именно после того и именно потому, что каким-то образом узнал, что стрингер умер. Почему ты придумал себе эту статью в журнале про Дейча? Потому, что зачем-то пытался открыть в Интернете данный конкретный номер, а он не открывался…