Пробел.
Минута молчания.
А? О-о…
Раз, два… На живот.
Так.
Эволюционная лестница — по новой, ступень за ступенью. С брюха — на карачки, с четверенек — на полусогнутые. Превращаемся в гордого эректуса. Во. Теперь — в сапиенса. С этим проблемы. Сумка! Сумка. Оказывается, он зачем-то подобрал коричневый помповик. Вадим попытался затолкать его в баул, тот не помещался. Он расстегнул молнию до конца. Утрамбовал ружье в бабки, потянул на себя язычок. Не дотянул. Вдруг его проперло: Вадим заозирался, зашарабанился по разгромленной вип-зоне, стал поднимать с пола, собирать в охапку, иногда роняя, пистолеты, никелированные, вороненые, короткие, длинные, отдельный скошенный прямоугольничек обоймы, рубчатую темно-зеленую лимонку, пистолет-пулемет с куцым стволом и длинным торчащим магазином, еще лимонку, еще пистолет, еще магазин, уминать в сумку, подтыкать под края, вбивать в плотные дензнаки. Даже почти зашторил — один помповый приклад выпирал. Вадим взялся за полиамидовую дерюгу бауловых ручек — сумел только оторвать от пола. Охнул. Уронил. Увидел Григория. Точнее, опознал лежащего ничком по колеру костюма. Под задравшейся пиджачной полой выглядывала из-за брючного ремня рукоять: не иначе привычка с тех времен, когда подмышечные кобуры водились только в контрабандном видео. Испытав вовсе уж избыточный позыв, Вадим переселил револьвер — упитанные щечки барабана, курносое дульце, — себе за пояс. По новой подступился к трофейному оксюморону. Перекосившись, еле взгромоздил на спину. Направился, шатаясь, к выходу. Поди пройди еще в проем с такой дурой — ш-шит… Подвальчик недаром именовался столь пафосно: две массивные двери, перекрытие, гарантия звукоизолированной конфиденциальности сделали свое дело — наверху Вадим обнаружил совершеннейшую пищеварительную безмятежность. Подарочная официантка шарахнулась от вломившегося в престижную трапезную приплюснутого челночно-оптовой поклажей, перемазанного кровяхой расхристанного урела. Официантка несла пустой, со сложенным зонтиком, коктейльный стакан от ближайшего к лестнице кабинета. За сдвинутой, как давеча, ширмой-фусума, как давеча, наличествовала девушка Лада — с примороженным, как давеча, видом. Вадим вперся, бухнул поклажей о татами, бухнулся на стул напротив Лады:
— Хай!
— Хай, — ладина вазомоторика не отразила ни удивления, ни узнавания. Тем не менее после десяти-, примерно, секундной паузы, слоняясь взглядом по залу, девушка без интереса поинтересовалась: — Ты с Эдиком?
— Скорее, от Эдика, — Вадим разочарованно обозрел пустой стол. Так вот как это у вас было задумано. Серьезная стрелка под увеселительным прикрытием. Клуб, мочалки. Декорация.
— А где все? — декорация обессиленно повела рукой, имея, вероятно, в виду своих бодигардов.
— А все умерли, — охотно сообщил Вадим.
Лада, наконец, посмотрел на него прямо — впрочем, по-прежнему без любопытства:
— А Эдик?
— А Эдика я завалил, — Вадим беспечно подмигнул.
— Да? — таким тоном обычно реагируют на незначительный, но приятный сюрпризец. — Ну и правильно. Я сама хотела, только все что-то… Как это ты его?
— Вилкой.
— Класс, — она улыбнулась мечтательно.
Мимо их кабинета к лестнице в вип-подвал прорысили, не глядя по сторонам, двое клубных охранников.
— Пошли, — сказал Вадим.
Лада смерила его оценивающе. Потеребила зеркальными ноготками мочку уха.
— …Ну пошли.
Улыбка, уже прицельная — специально для визави. Включилась — несколько обалдело отметил Вадим. Вот как это выглядит. Она могла всю дорогу вялиться в режиме stand by, потом одно кратчайшее мимическое усилие — и Вадим чувствует, как у него отнимаются колени, а внутренности обращаются в приторный тягучий сироп.
— Куда?
— К тебе.
Лада тряхнула головой, легко поднялась и вышла первой. Минуя манекен кендоиста в центре зала, Вадим вынул у него из рук самурайский клинок и присовокупил к арсеналу — просто продев между сумочьих ручек.
Зелень. Баксы. Грины. Бычки. Лавэ. Greenbacks. Доллары. Цельные нерастревоженные перебинтованные пачки и автономные сто— сто— пятисот— сто— пятидесяти— тысяче— сто— пятитысяче— сто— сто— десятитысяче-, сто, сто, сто, сто, стодолларовые банкноты врассыпную, неравномерно, горками, кучками, сплошным слоем и поодиночке, — на полу, некрашеных проолифенных янтарных досках, на жестких квадратных циновках и мягких овальных ковриках, на чуть выступающих из стены полочках с косметикой, присевшем на бамбуковых ножках треугольном столике, плоском экологичном телевизоре Бэнг энд Олафсен, ступенчатом козырьке электрокамина, под загорелой ладиной лопаткой — прилипнув; по всей комнате. Пятна, поля, разводы плесени — земля с высоты пяти километров. Вадим помедлил миг на краю люка, захлебнувшийся распахнутой пустотой. Зажмурившись, оскалившись, очертя голову рухнул с потерянным, непонятно чьим звуком — опрокинулся, перетянутый наружу ошеломляющей тяжестью неимоверно разросшейся, распертой части себя, сграбастанный грубым ньютоновским девять и восемьдесят одна, вогнанный, втиснутый в тесную, слизистую, сла-а-а-(жуть фатального пике)-а-а-дкую мякоть, вниз, вглубь, в самую ладину сердцевину, в бережно и плотно упакованное содержимое малого таза. Все сразу. Все к чертовой матери. Ничего не разобрать. Новая среда. Зацепиться не за что, опереться не на что, все вверх тормашками, потеря пространственной ориентации. Стремительно несет — куда!? Чтоб хоть за что-нибудь ухватиться, он схватился за ее волосы, за гриву редкого, как магический зверь единорог, существа. Оседлал. Сменив ужас, столь же мгновенно, немотивированно и безжалостно скручивает счастье, блаженство, кайф!!! Некие токи подхватывают, возносят, подбрасывают… вдруг бросают… у-у-ух! Огромные властные ладони. Покачивают, раскачивают, накачивают, вот так, вот так, так, так, да, да, еще, еще, еще, да, да, ну же, ну же, да, да, сука, сука, да, да, ах же ты тварь, блядь, блядь! еще! — он удаляется от земли, все быстрее, черт знает куда, надо соскакивать с этого бесплотного лифта, сейчас, сейчас, ну же — оп! — он соскакивает, соскальзывает, выскальзывает из подергивающейся Лады, подхватывает, гася горстями фрикционную инерцию, бубсы, тяжеленькие, на себя, вот, смахивает из-под потной лопатки скривившегося североамериканского президента, переворачивает узкое легкое тело — склизкими блестящими бедрами, гладкой задницей по гладким доскам, взметая бумажные прямоугольники. Твердые пятки воткнулись в плечи, он сбежал пальцами по напряженным икроножным, бедренным, ягодичным мышцам, сюда! она подалась вперед, еби меня! давай!! Хуй, напористый, деятельный и толстый, как барсук, ринулся в мускусную духовку норы — взрыкивая, отфыркиваясь, хэкая, давясь скотской вседозволенностью. Свободное падение. Затяжной прыжок. Как чувства у умирающего, отказывают измерения: сначала три — в неограниченной газообразности, где уже нет ни верха, ни низа, ни права, ни лева, ни переда, ни зада, — потом четвертое — потому что как тут ни падай, всяко никогда не упадешь — некуда. Времени нету и ничто не кончается. В воздухе не утонешь. Ныряй. Лежи на поверхности. Кувыркайся. Вертикально. Горизонтально. Адреналины-эндорфины-тестостероны бултыхаются во встряхиваемом тебе, пузырятся, вспениваются. На животе. На спине. В конце концов Лада уселась сверху, насадила себя, ну, ну!… Запрокидываясь, вжала, больно втиснула колени под вадимовы нижние ребра, заходила размашисто, поршнево, хлопая ритмичной жопой, подхватывая, поддергивая подобравшейся влагалищной горловиной вадимову округлившуюся боеголовку. Вадим протянул, дотянулся, сдавил мотающиеся железы, как груши клаксонов, почти ожидая извлечь квакающий сигнал, — но Лада только подвизгивала, клекотала, лунатически водя головой. Рот безобразно съехал набок, потемневшие волосы налипли на мокрое лицо. Он закрыл глаза — и увидел, что периферийная, равноудаленная земля, — совсем близко. Почва. Грунт. Твердь. Уже различимы неровности рельефа, скальная оскаленность, камни, в которые он вот-вот врежется, хрупко, хрустко сминаясь, расколется, расплещется, размажется. Шершавый воздух, разводя челюсти, проталкивается в рот, перекрывает, забивает дыхание, закупоривает уши. Бурая эрозированная поверхность Эдема — наотмашь. Десять, восемь, короткие встречные порывы бедер, пять! два!! ноль!!! рывок кольца. Ладино изощренное кольцо сужается еще, вниз, по всей длине, зло, крепко, от залупы до яиц, да, да — а обратно со страшной силой, да!!! — выстрел, выброс длинного шелкового сгустка семени, освобожденно брызжут стропы, единым тугим хлопком десяток кило спрессованной ткани разворачиваются неудержимо, безбрежно и блаженно. Ликующая отдача, судорога обоюдной щедрости: на! — вовне, прочь, даром — личный генофонд, наследный шифр, биологический концентрат — натягиваются молекулярные нити, пружинит спираль ДНК… Он открыл глаза. Белый купол с небесным вырезом круглого черно-желтого инь-яне-образного светильника покачивался, дрейфовал. Раскинувшись, шевеля кончиками плавников, Вадим безвольно, вольно висел в шуршащей невесомости. Захлопывая раскладную конструкцию, отзываясь одноразовым нытьем в оси, Лада вернулась с вадимовых ног на живот, грудь, лицо, с истекающим выдохом опала сверху. Мазнула щекотными волосами, лизнула в плечо. Замерла. Он погладил. Она снялась, откатилась на спину, в баксы, засмеялась… Он приземлился через пару минут. На ноги, на обе стопы. Денежные бумажки приставали к босым подошвам. Вадим выпрямился, окончательно определяясь в пространстве, — но на глазок, без подсказки земного притяжения. Невесомость локализовалась по контурам тела — опустошенного, выцеженного, отжатого. Насухо. И то. Сухо.