Короче, деньги буду тратить рачительно и с прицелом на будущее. То есть если платье, то чтобы из коллекции этого сезона. Если туфли, то только такие, каких в Москве не найти. Ну, и сумочку к туфлям. Можно некоторые аксессуарчики подобрать. Время есть. За неделю и примерить, и купить, и даже успеть обменять, если что, можно. Но ничего из того, что куплю, я надевать здесь не стану. Нам бы Юлькин чемодан вдвоем осилить! А то выпендрюсь в обновке, а чья-нибудь банкирская хрюшка то же самое схватит и припрется в тот же ресторан. Что тогда? Мчаться переодеваться? Еще чего!
Стоп. Пресекла я собственные сладкие мысли. Ты зачем сюда приехала? По бутикам шляться?
Моя журналистская совесть, которой адресовался сей сакраментальный вопрос, стыдливо промолчала.
«Тряпичница! – пристыдила ее я. – Если ты, задрав хвост, начнешь носиться по бутикам и ресторанам, повторяя маршруты куршевельских завсегдатаев, то сама превратишься в одного из них. Делая как все, будешь и мыслить, и ощущать точно так же. И тогда – прощай аналитический подход, прощайте ирония и сарказм, прощайте журналистская честь и совесть, прощайте уважение профессионального сообщества и признание читателей, прощай Тэффи, прощайте Пулитцеровская премия и Нобелевка по литературе».
«Дура, – отчетливо заявила мне проснувшаяся совесть. – А как ты напишешь гениальный материал, не вживаясь в среду? Не поглядев на мир глазами тех, о ком собираешься рассказать? Не пытаясь понять их психологию и физиологию?»
Я подумала. Оснований для возражения не нашлось абсолютно. Да и потом, что за бред – спорить с собственной совестью! Это только насквозь порочные и аморальные типы не прислушиваются к ее голосу, почитая за глупость. Я была нормальным человеком и потому, конечно, со всеми вышеприведенными доводами согласилась.
– Дашка! – выползла из ванной мокроволосая и румяная Юлька. – Ты чего еще в пижаме?
– А что, пора вечернее платье надевать?
– А что, уже можно? – совершенно невежливо, вопросом на вопрос, поинтересовалась племяшка. – Вот если бы мы с ночи где-нибудь зависли, тогда бы на это никто внимания не обратил. А так, если припремся на завтрак в декольте, нас не поймут. Давай собирайся, есть охота, а я пока глаза накрашу.
– Зачем? Мы же на гору идем, а там снег. Тушь потечет.
– А у меня водоотталкивающая, – Юлька уже потрошила пухлую косметичку. – А потом, очки есть. Не пойду же я в люди как чувырла бесцветная.
Спорить я не стала – бесполезно. В Юлькины шестнадцать объяснять ей, что ее ресницы, черные от природы, в туши вообще не нуждаются, представлялось мне бесперспективным. Да и лень было. Хочет – пусть хоть клоуна из себя делает.
Вообще-то племяшка пошла в нашу породу – хрупкая, стройная, невысокая. Волосы пепельные, густые, от корней вьются упругими кольцами. И глаза наши – светло-зеленые с черной окантовкой. Красивые, короче, глаза. Как и волосы. Как и фигура. Только у всех нас – и у матери моей, и у ее старшей сестры – Галкиной родительницы, и у самой Галки – брови и ресницы в цвет волосам, тоже пепельные, скорее, пегие. Потому их надо подкрашивать. Чем гуще, тем лучше. Потому что тогда взгляд становится загадочным, манящим, а сами глаза из светло-зеленых превращаются просто в изумрудные, русалочьи.
На эти глаза в свое время и мой папаша клюнул, и Ильдар запал. А Юльке повезло. От татарского жгучего племени ей перешли по наследству чернющие ресницы и такие же брови. То есть ей косметика и вовсе была ни к чему. Она, правда, этого пока не понимала. Ничего, подрастет – поймет, какие ее годы? В конце концов, свои уроки каждый должен проходить сам. Закон бытия.
* * *
Где-то ближе к часу, по местным меркам к одиннадцати, мы наконец выползли из номера. Миновали мягкий пушистый коридор и оказались на лестнице, ленивым языком облизывающей холл и пространство между этажами. По левую руку среди теплых розово-коричневых колонн кучковались сгрудившиеся вокруг низких столиков кресла. Из больших окон лилось желтое теплое сияние, создавая иллюзию жаркого летнего дня, и точно такой же, чуть розоватый свет посылали вверх на сводчатый потолок сами колонны из превосходно замаскированных светильников.
Мне тут же захотелось присесть в одно из этих кресел, розово-матовых, обволакивающих, закинуть нога на ногу и изобразить утомленно-пресыщенный вид. Лишь огромным усилием воли я подавила в себе эту нечаянную слабость, пообещав, впрочем, что не премину отведать кресельного уюта после напряженного трудового дня.
Сама лестница выглядела аристократически простой. Идеально зализанные перила, крутобокие кегли решетки – все было из натурального светлого дерева, с едва уловимым оттенком розового заоконного солнца. Лестница не кичилась своим изяществом, она сама была воплощенное изящество. По ее ступеням хотелось не идти, а именно ступать, придерживая оттопыренным мизинцем длинный невесомый шлейф вечернего платья.
Справа, там, где перила нависали над пустотой, открывалась практически крепостная стена. Сложенная из розового и коричневого, в тон кресел и лестницы, камня, она казалась одной из боковин огромной печи, зев которой скрывался в другом, недоступном глазу помещении. Ощущение тепла, шедшего от неровных округлых камней было настолько ясным, что я не удержалась и погладила «печурку» рукой. Камни и впрямь были теплыми! Не доверяя первому ощущению, я прижала ладонь к стене и, опираясь на шершавые выступы, стала осторожно спускаться. Стенка оказалась теплой по всей высоте. Не горячей, не нагретой, а именно теплой. Такими бывают каменные городские дома ночью, после жаркого летнего дня, когда воздух влажен и прохладен и тепло идет не от неба или земли, а от сомлевшего за долгую солнечную пытку камня.
Завтракали мы в нижнем ресторане. Над нами нависали крепкие деревянные балки потолка, под нами сверкали плиты кремового пола. Вокруг круглых столов стояли пустые, зачехленные розовым, в изящную клетку, гобеленом, стулья с высокими спинками. На лимонной скатерти меж тонких фарфоровых тарелок посверкивали рубиновые и зеленые стекляшки в виде обточенных камешков. Разбросанные, видно, исключительно для антуража, они придавали чопорной сервировке хулиганистый и задорный вид, словно объясняя: не стесняйтесь, тут все свои! Наплюйте на внешний аристократизм!
Мне этот посыл понравился. Неведомый дизайнер вполне учел обоснованную скованность таких скромниц, как я, попавших в люксовые заросли впервые. И сделал все для того, чтобы я, перебирая камешки, чувствовала себя в своей тарелке.
Юлька трескала ветчину и запивала бутерброды апельсиновым соком, я же, как человек сведущий в европейских традициях, удовлетворилась изящным круассаном с земляничным джемом и текучей нежностью моего любимого сыра Camembert, запив все это наслаждение чаем со сливками.
Одарив неземными улыбками небольшой, но исключительно мужской персонал ресторана, мы наконец выскользнули из дверей «Le Lana» на свет божий, который с непривычки оказался настолько ярким, что ослепил до слез. Проморгавшись на ступеньках, я обнаружила, что с моей памятью и психикой все в порядке: на приступках из вмурованного в штукатурку камня действительно пыжились в непонятных терзаниях два зверя. Конечно, они не были сфинксами. Откуда им взяться в Куршевеле? Хотя. Вдруг кто из наших, проездом из Луксора, завез? В принципе, мог вполне. Но – не догадался. Посему люксовую «Le Lana» охраняли львы. Странно охраняли, доложу я вам. Один пытливо смотрел куда-то в сторону и вдаль, высокомерно не замечая входящих и выходящих, второй же недоуменно пялился себе под нос, намереваясь прилечь и усиленно соображая, не свалится ли он во время крепкого сна с довольно узкой приступочки. Взгляд у обоих львов был томительно-обреченным. Куршевельские кущи никак не заменяли им родной саванны.