— Спасибо, вы очень добры.
Большая круглая банка с джемом в его руках. Как оружие. Ему нужен был джип. Где же ее материнские чувства? Как их задеть?
— Руби, безусловно, очень самостоятельный ребенок, но безрассудство — это не очень хорошо. Возьмем хотя бы Жабу Тоуд. — сказал он.
— Жабу Тоуд?
— Из Тоуд-Холла, который сказал, насколько я помню: «Интересно, а эти машины легко заводятся?»
— Вы имеете в виду сказку «Ветер в ивах»? — спросила Линда.
— Это была моя самая любимая книжка в детстве, — ответил Джулиан.
Наверное, можно было бы обойтись и без самой. Слишком далеко зашел, хотя, с другой стороны, к чему деликатничать.
Линда села. Медленно, как будто у нее подкосились ноги.
— Что с вами? — спросил Джулиан, поставив банку на стол.
— Все в порядке. Я должна была быть к этому готова.
— К чему?
Она сделала глубокий вдох:
— С тех самых пор, как вы появились у нас в доме, меня не покидает мысль, что именно таким, как вы, должен был стать Адам, когда вырастет. А теперь, когда вы живете в его комнате… Мне кажется, что…
Она начала рыдать, но вдруг затихла.
— Он был таким внимательным ребенком, таким добрым. Я люблю своих детей, они замечательные, но у них нет этого дара.
Он дал ей салфетку.
— «Ветер в ивах»… — начала она и снова расплакалась.
Она посмотрела на него неясным взглядом, и какая-то внутренняя боль вдруг исказила ее лицо. Какое-то воспоминание, которое было мучительным. Он же в свою очередь вспомнил иллюстрацию из какой-то книжки про средневековые пытки, и, прежде чем он успел что-либо сделать, она бросилась к нему и упала ему на грудь:
— Адам тоже очень любил эту книгу.
Эта фраза далась ей нелегко. Она произнесла ее с какой-то внутренней мукой. Слова как будто кололи ее изнутри. Джулиан тоже почувствовал боль.
— Я уверен, так всегда бывает, когда детей много, — сказал он. Он заметил, что она красила волосы: местами они были седыми у корней.
Линда покачала головой. Ее лицо было по-прежнему прижато к его груди. Возможно, в этот момент было уместно погладить ее по спине. А может, и нет. Еще один сюрприз: он почувствовал, что начинает возбуждаться.
— Нет, — сказала она, подняв на него глаза и нарушая установившийся между ними контакт, стараясь сделать огромное усилие, чтобы начать контролировать себя, — это судьба. Бог послал нам вас в качестве успокоения. Я этого не заслуживаю.
Он посмотрел на ее часы. У него еще есть время, к тому же он не мог упустить такой момент, когда ей захотелось выговориться.
— Почему вы не заслуживаете утешения? — спросил он, вдруг подумав, что из него мог бы получиться неплохой священник, и погладил ее по плечу, ласково и нежно.
Ответа не последовало.
— Все заслуживают утешения, — сказал он. Быть священником, наверное, здорово. Одни исповеди чего стоят. — Кроме самых ужасных представителей рода человеческого. А вы к ним точно не относитесь.
— Нет, отношусь.
— Что за глупости вы говорите. Вы — замечательный человек.
А говорить такие вещи еще приятнее. Наставник и священник. Разве человек не может исполнять обе эти роли одновременно?
— Знали бы вы, как вы ошибаетесь, — сказала Линда.
Она снова плакала, но теперь уже беззвучно. Слезы текли ручьем, как будто где-то внутри прорвало плотину.
— Что же вы могли сделать такое, чтобы до такой степени истязать себя?
— Я не могу этого объяснить.
— Не можете или не станете?
— Это одно и то же.
— Тогда вы никогда не сможете разобраться в своей жизни.
Джулиану не понравилась последняя фраза. Подобная формулировка больше подходила для ведущего ток-шоу, но никак не для человека в сутане. Однако она сработала, задела за живое, потому что снова послышались громкие всхлипывания, а на лице появилась печать страдания.
— Я прекрасно разбираюсь в своей жизни.
— Что вы имеете в виду?
— Я несла ответственность.
— За что?
— За Адама.
— Я думал, он умер от лейкемии.
— Но сначала он сломал ногу.
— Которая не заживала, верно? А потом у него обнаружили лейкемию.
— Да.
— Ужасная трагедия. Я разделяю вашу боль, но это не могло произойти по вашей вине.
— Могло, могло.
Он погладил ее снова:
— Как вы могли быть в этом виноваты?
Как ласково звучал его голос, как будто он пел ей колыбельную.
— Он ведь сломал ногу, когда катался на лыжах? Вы же не били его?
— Била.
— Я не могу в это поверить.
— О, Джулиан, вы переоцениваете меня. Я совершила ужасный поступок. Ужаснейший.
Он возбудился еще сильнее.
— Я не могу себе представить, чтобы вы позволили себе бить его.
— Не в буквальном смысле. Но умер-то он в буквальном. Вы знаете, где я была в тот момент, когда он сломал ногу?
— Вы ехали по одной лыжне и столкнулись?
— Лучше бы это было так. Лучше бы я была рядом с ним на горе и упала бы вместе с ним.
Слезы по-прежнему текли ручьем. Казалось, она что-то вспоминает или пытается придумать какую-то другую историю.
— Я даже не каталась на лыжах.
— Где же вы были?
— Там, где мне не следовало быть.
— В баре? Это вполне нормальное дело во время отпуска. Зачем же так себя корить?
Она повысила голос от гнева. Отчасти она была сердита и на него.
— Я не была в баре…
— И где же тогда?
Ее лицо исказилось от страдания. Линда закусила губу, да так сильно, что появилась капелька крови.
— Бедная, — сказал Джулиан.
Возможно, дочь моя звучало бы лучше, но он ведь не священник. Кажется, подействовало, но тут она начала издавать новые звуки. Она совершенно не сдерживала себя. Он заговорил тише, почти неслышно, как будто бы озвучивая ее мысли:
— Ну нельзя же так мучиться.
Линда обмякла. Казалось, у нее уже не было сил плакать. Сквозь слезы она сказала тихо:
— Я была в доме.
Кажется, он начал понимать.
— Это совсем неважно, где вы были. Вы не сделали ничего плохого, — сказал он все тем же тихим голосом.
— Нет, сделала. Всего один раз в жизни, но это случилось именно тогда, когда Адам упал.