Вот я и написал эту страшную фразу. Что теперь делать? Сидеть и смотреть на нее? Кровь бросилась мне в голову. Что делать? Я не могу ни сидеть, ни стоять, ни думать о чем-то другом. Командующий Чан бежал? Теперь на его месте генерал Тан? Можем ли мы ему доверять? Что теперь? Должен ли я ползти к Шуджин и сказать, что был не прав? Неужели допущу, чтобы она увидела мою слабость? Только не это. Я не могу отступить. Я угодил в собственную ловушку, однако должен отстаивать свою позицию, как бы тяжело мне ни было. Я забаррикадирую дом, и мы дождемся здесь прихода императорских войск. Даже если произойдет нечто невероятное и наши войска будут разбиты, я знаю, что японцы отнесутся к нам нормально. В студенческие годы я посещал Киото, по-японски говорю хорошо. Это просвещенные люди, они ведут себя достойно — стоит только вспомнить, как они действовали в русско-японской войне. Они показали себя цивилизованным народом. Шуджин удивится, когда узнает, что они могут и нас кое-чему научить. Мы напишем табличку на японском языке: «Добро пожаловать» и будем в безопасности. Сегодня я видел, как по соседству две семьи уже готовят такие таблички.
Я пишу, а на город спускается ночь. В Нанкине стоит тишина, разве только издалека донесется шум от проезжающего танка националистов. Сердце мое словно кусок льда. Я не стану спускаться вниз и говорить Шуджин о своих страхах.
После того как я отказался возвращаться домой, она смотрит на меня сурово. Я повторяю перечень причин, по которым нам не следует бежать, притворяюсь, будто не вижу их неубедительности: в деревенской местности не будет достойного медицинского обслуживания, квалифицированных акушеров. Я пытался нарисовать картину наших несчастий, которые непременно последуют, если мы окажемся в деревне. Кто поможет Шуджин при родах? Какая-нибудь старая крестьянка? Но каждый раз, когда привожу этот довод, в глазах ее вспыхивает огонь: «Старая крестьянка? Старая крестьянка? Она знает побольше, чем твои иностранные врачи! Они же христиане!»
Вероятно, я довел ее до изнеможения, потому что она замолчала. Сегодня большую часть дня она вяло сидела на стуле, сложив на животе руки. Не могу не думать об этих руках, таких маленьких и белых. Весь день не мог оторвать от них взгляд. Должно быть, она положила их на живот бессознательно, ибо прекрасно знала, что женщина, поглаживающая живот, может избаловать ребенка. Так говорила мне моя мать: «Должно быть, я слишком часто гладила свой живот, раз у меня родился такой гордый и упрямый сын».
Стоит мне задуматься о том, что наш ребенок вырастет упрямым, эгоистичным или высокомерным, либо станет обладателем другой нежелательной черты характера, как чувствую, что хочу заплакать. Гордый, упрямый, испорченный или требовательный — все это зависит от одного условия: будет ли наш ребенок жив. Переживет ли Шуджин неизбежное нападение на Нанкин?
Возможно, худшее, что может с тобой случиться — это потерять кого-то и не знать, где его искать. Японцы верят, что в ночь праздника Бон мертвые возвращаются к тем, кого они когда-то любили. Они выплывают из эфира, откликаясь на призыв своих потомков. Я всегда представляла себе этот праздник очень хаотичным, думала, что духи с невероятной скоростью носятся по воздуху, сшибая людей с ног. Теперь задумалась, как же чувствуют себя люди, не знающие, где лежат их мертвецы. А что если они умерли в другой стране? Интересно, могут ли духи перелетать с одного континента на другой? А если не могут, то как же вернутся к своим родственникам?
О духах я и думала в тот вечер, сидя с сигаретами в полутемном углу. Я пыталась сообразить, как бы убедить Ши Чонгминга поговорить со мной. Из раздумий меня вывело появление Фуйюки и его телохранителей.
Строберри попросила меня к ним присоединиться. Они уселись за тот же длинный стол, все, кроме медсестры. Та снова удалилась в темный альков. На стене отпечаталась ее искаженная тень, напомнившая мне шахматного коня, причем была она такая высокая, что, казалось, ее подвесили за плечи с потолка. Фуйюки сегодня вроде был в хорошем настроении. В этот раз появился новый гость, и меня посадили рядом с ним. У огромного мужчины в серебристом костюме было красное лицо, а волосы такие короткие, что заметны были толстые складки на затылке. Он был уже пьян — рассказывал анекдоты, стучал стулом каждый раз, когда подходил к ударной фразе, комически поднимал брови, бормотал что-то, отчего мужчины громко хохотали. Он говорил по-японски с акцентом Осаки. Так, по моим представлениям, и должны были говорить якудза, но он к этой группировке не принадлежал. Он был другом Фуйюки, и японские девушки сказали, что он знаменит. Они хихикали, глядя на него, прикрывая руками рты. Переглядываясь друг с дружкой, незаметно вздыхали.
— Мое имя — Байшо, — обратился он к близняшкам на ломаном английском и взмахнул толстыми пальцами, унизанными золотыми кольцами. — Друзья зовут меня Баи, потому что денег у меня вдвое больше, чем у них, и я… — Он красноречиво вскинул брови: — …вдвое мужчина!
Я молчала, в воображении рисовала иероглиф имени Баи. Баи-сан имел в виду значение «двойной», но это слово было многозначным: оно могло означать «сливу», если иероглиф «дерево» соединить с символом «каждый», имелись и другие значения — «моллюск» или «культивация». Я же подумала, что по-английски его имя звучало как «бизон».
— Моя работа — певец. Я — поющий японский мальчик номер один. — Он махнул рукой, приглашая всех к нему прислушаться. — И мой новый друг, — он махнул сигарой в сторону черной фигуры в инвалидном кресле, — мистер Фуйюки, человек номер один в Токио! — Он крепко сжал кулак. — Самый старый в Токио, но здоровый и сильный, как в тридцать лет. Сильный, очень сильный. — Он пьяно развернулся и громко сказал по-японски, словно старик был глухим. — Фуйюки-сан, ты очень сильный. Ты самый сильный и самый старый человек, которого я знаю. Фуйюки кивнул.
— Да, да, — прошептал он. — Сегодня я сильнее, чем был в двадцать лет.
Бизон поднял бокал.
— За самого сильного человека в Токио.
— За самого сильного человека в Токио! — подхватил хор голосов.
Хвастовство к добру не приводит — никогда не знаешь, что с тобой произойдет в следующий момент: можешь оказаться в глупом положении. Не прошло и получаса после хвастливого заявления, как Фуйюки почувствовал себя неважно. Никто не обратил на это внимания, но я заметила, что старик стал тяжело дышать, пробормотал что-то и схватил за руку человека с хвостом. Тот наклонился над стариком, выслушал его с бесстрастным выражением лица. Затем кивнул, поднялся из-за стола, огладил свитер и резко задвинул стул под столешницу. Подошел к алькову, у входа помедлил и вошел внутрь.
Еще один мужчина, сидевший недалеко от Фуйюки, незаметно на него поглядывал. Я заметила, что и остальные делали вид, будто ничего не случилось: должно быть, считали неприличным привлекать внимание к попавшему в неловкое положение старику. Только я смотрела вслед человеку с хвостом. Увидела, что в алькове Джейсон разговаривает с медсестрой. Лицо его оставалось в тени. Наступила минутная пауза, затем медсестра сунула в карман руку и вынула аптечку, из которой достала флакончик. Наклонила, постучала по нему длинными белыми пальцами и высыпала из него что-то в стакан. Наполнила водой из стоявшего на столе кувшина, подала хвостатому человеку, а тот накрыл стакан белой салфеткой и, вернувшись к столу, протянул его Фуйюки.