— Как думаешь, долго мы протянем с этим самым Коббом?
Сидней пожал плечами.
— По-моему, он убьет нас обоих. Его тоже. — Кройц коротко кивнул на цыгана.
— Зачем?
— Да брось. Понимаешь, конечно, что дело нелегальное.
Сидней взглянул на далекие огни.
— Не понимаю, о чем вы, — пробормотал он.
Кройц рассмеялся:
— Поверь, Кобб такой преданности не заслуживает. Думаешь, мы везем этого идиота к Орлову?
— Так мне было сказано.
Кройц отломил кусочек хлеба, начал медленно жевать, глядя в землю.
— И я был таким же, как ты, — сказал он наконец. — Наивным, верным, храбрым. Понадобились фашисты, чтобы вколотить в меня чуточку разумения, только они за каждый подарок вдвойне отобрали. Оставь свою наивность и верность, Сидней, и я взамен скажу тебе умную вещь. Цыган до Валенсии никогда не доедет. Кобб действует по какому-то личному плану. Нас использует.
— Я только выполняю приказы, — заявил Сидней.
— Прекрасно. Скажи это Орлову, прежде чем он пристрелит тебя за предательство. Надеюсь, будешь так же храбро держаться, когда тебе пустят пулю в затылок на заднем дворе.
Сидней почуял, как вспыхнули щеки. Он не был уверен, что сумеет солгать Кройцу.
Немец пристально вглядывался в его лицо, механически жуя.
— Как по-твоему, зачем мы взяли Виллафранку?
Сидней сощурился. Знает ли Кройц про золото, и если знает, то знает ли Кобб, что он знает? Доверил ли Кобб ему тайну? Может быть, это просто проверка? Он сбросил со склона камешек, провел языком по зубам.
— Не знаю. И не интересуюсь, — ответил он. — Просто делаю, что сказано.
— Значит, пойдешь за ним на смерть?
— Надеюсь, что нет.
— Даже если он действует незаконно?
Сидней поднял брови и хмыкнул — коротко резко всхрапнул, выражая язвительное удивление.
— При чем тут вообще законность? Мы убили в Теруэле своих союзников ради спасения человека, который по любым меркам не кто иной, как обыкновенный преступник.
Кройц улыбнулся:
— Вот именно. Покажите мне письменные приказы на подобную акцию, которые что-нибудь стоили бы в трибунале.
Сидней затряс головой:
— Слушайте, Кройц, не спрашивайте у меня объяснений. Кобб дал указания, я выполняю. Без всяких вопросов.
— Знаешь, что было в Мадриде?
— При чем тут это?
— Просто ты должен знать.
— Что?
— При попытке нападения была захвачена вся команда Кобба. Двое погибли в перестрелке, причем им еще посчастливилось. Остальных увезли допрашивать в Саламанку. Говорят, еще двое скончались при этом, остальных удушили гарротой. Один Кобб уцелел.
Сидней взглянул в глаза Кройцу:
— Что?
— Что слышишь. Ни больше ни меньше.
— Нам надо идти.
— А если мне придется снять Кобба с командирской должности, можно на твою поддержку рассчитывать?
— Вот что вы планируете!
Кройц бросил хлебную корку и встал.
— Ничего не планирую. Просто стараюсь исполнять свой долг точно так же, как ты. — Он положил тяжелую руку на плечо Сиднея. — Надеюсь, смогу на тебя положиться в случае необходимости.
— Почему я должен вам верить?
— Почему я тебе должен верить? — ответил Кройц вопросом на вопрос. — Почему мы должны верить Коббу? Он уже обманул нас обоих, и, по-моему, было бы предусмотрительно одинаково ему верить. — Он стряхнул с колен крошки. — Решай сам за себя, но на твоем месте, мальчик, я предпочел бы благоразумие.
Когда они добрались до фургона, Кобб обливался потом, расхаживая взад-вперед по обочине, ероша намазанные бриллиантином волосы, нервно пыхтя окурком сигары.
— Не знал, что вы потащитесь через хренов Толедо, — просипел он, подталкивая Виллафранку к задней дверце фургона с нервирующим изображением улыбавшейся свиньи в костюме мясника. Там снял с него наручники, улыбнулся благодарному пленнику, продел их в стальное кольцо в стенке и вновь защелкнул на запястьях.
Виллафранка удивленно расстроился.
— А ты как думал? — спросил Кобб, вытащил из кармана карту, развернул перед пленником. — Говори где.
— Я уже говорил, когда считал вас друзьями.
— Угу… помню, я спрашивал, когда считал тебя умным. Теперь снова скажи. — Кобб провел пальцем по карте. — Селла… Селадас… По дороге точно можно проехать?
Цыган с гордым презрением отвернулся.
Кобб хлестнул его по щеке.
— Дорога проезжая?
Виллафранка кивнул.
— Хорошо. Альфамбра, Эскорихуэла, к югу на Седрильяс, к востоку до Вилларойя и Фортунете, вот до этой дорожной развязки. Куда она нас приведет? — Он положил ладонь на карту.
Виллафранка понял зачем.
— К повороту на дорогу в Вилларлуэнго.
— Молись, ангелок, чтоб так оно и было. — Кобб снова забил кляп в рот цыгана и обратился к своим: — Вас кто-нибудь видел?
— Разумеется, нет, — вздохнул Кройц.
— Едем тогда. Уже час потеряли. Малыш, сядь сзади с арестованным. — Кобб влез в кабину, запустил мотор.
В кузове было темнее ночи, пахло кровью и шерстью. Сидней сидел над задним мостом, морщась на каждом ухабе и кочке, чувствуя на лице испытующий взгляд Виллафранки. В отличие от Луиса Аранхука хитрый цыган смотрел в лицо Смерти с бравадой матадора и пренебрежительным любопытством, приплясывал в ее тени, поглядывая одним глазом на зрителей, а другим на дверь. Виллафранка давно разметил границы, в которых еще оставалась возможность спасения, и воспринимал свое положение с подчеркнутым пониманием как своего рода аттракцион. Сидней его лица не видел, но знал — гад ему ухмыляется с другой стороны. Снеси ему башку, а он, на манер деревенского петуха, все равно будет пытаться бежать. Он гадал, о чем беседуют в кабине Кройц с Коббом, осознавая, что вполне мог стать таким же пленником, как Виллафранка, хоть и гораздо менее ценным.
Два часа назад казалось, что на всем белом свете можно доверять только Коббу. Теперь он никому не верил и боялся столь полного одиночества. Смерти тоже боялся — не последствий, а процесса. Он рос и взрослел, постоянно думая о медленной смерти отца, истекавшего кровью в очереди перед дверью руанского госпиталя, воображал смертный холод, постепенно охватывавший немевшее тело, жуткую ледяную хватку Смерти, сожаления о непрожитой жизни. Понял теперь, что реальность гораздо, гораздо страшнее. La Muerte [81] высылает вперед La Soledad, [82] которое расчищает путь, чтобы жертва ничего не видела, кроме нее. Вспомнилось ненавистное необъяснимое отвращение к павшим товарищам, смертельно раненным в Хараме. Джо чуял отчуждение и омерзение, которого не мог скрыть Сидней, глядя на проклятом горном склоне на истекавшего кровью друга. А ему самому суждено погибнуть в одиночестве, с запятнанной репутацией и с живой душой, уничтожаемой La Soledad. Кажется, Виллафранка дружен с одиночеством, и Сидней, внезапно не выдержав тяжких мыслей, протянул руку и выдернул платок изо рта грабителя.