Когда мы подошли к подъезду, Камилла пригласила меня выпить чашечку чаю. Ее пробирала дрожь, щеки пылали румянцем, у переносицы собрались тревожные складки.
— Наверное, все же не стоило оставлять их одних, — сказала она, включив лампу. — Боюсь, они устроят пожар.
— Да брось, ничего с ними не случится, — ответил я, хотя и разделял ее опасение.
Она принесла поднос с чаем. От лампы шел теплый свет, в квартире было уютно и тихо. Всегда, когда, лежа в постели, я погружался в пропасть томительных мечтаний, все начиналось именно так: мы вдвоем сидим за полночь, слегка разморенные алкоголем. Дальше по сценарию она как будто нечаянно задевала меня краем одежды или придвигалась почти вплотную, чтобы показать какое-нибудь интересное место в книге, и тогда я, ловя момент, нежно, но уверенно начинал прелюдию к сюите немыслимых наслаждений.
Чашка была слишком горячей, я поставил ее на стол и, дуя на пальцы, украдкой взглянул на Камиллу — она отрешенно курила, и в который раз я подумал, что мог бы навсегда раствориться в этом изумительном лице, в прекрасном пессимизме этих губ.
«Эй, иди-ка сюда. И выключи свет». Когда я представлял, как это произносит она, то слова звучали несказанно сладостно, теперь же, когда я сидел в полуметре от нее, вообразить, что произнести их отважусь я сам, было просто невозможно.
Хотя, собственно, почему? Она присутствовала при убийстве двух человек, стояла, спокойная, как мадонна, и смотрела на агонию Банни. Я вспомнил неохотное признание, которое Генри сделал не далее как полтора месяца назад: «Да, в происходившем был определенный чувственный элемент…»
— Камилла…
Она обратила на меня рассеянный взгляд.
— Что тогда на самом деле произошло? Той ночью, в лесу?
Наверное, я неосознанно желал огорошить или по крайней мере удивить ее этим вопросом. Однако она даже не повела бровью.
— Как тебе сказать… Мне мало что запомнилось. А то, что я все-таки помню, очень трудно описать, — медленно проговорила она, словно подыскивая слова. — Еще пару месяцев назад воспоминания были довольно отчетливыми, а сейчас их как будто совсем размыло… Наверное, мне стоило попытаться все записать.
— Да, но ведь что-то ты еще помнишь?
Ответила она не сразу:
— Генри наверняка тебе уже все рассказал, вряд ли я смогу добавить что-то новое… Не знаю, как-то даже глуповато это озвучивать. Я помню стаю собак. Помню, что руки у меня были обвиты змеями. Помню, что горели деревья — сосны вспыхивали одна за другой, как огромные факелы. Какое-то время с нами был пятый человек.
— Пятый человек?
— Иногда, впрочем, не совсем человек.
— То есть? Не понимаю.
— Ты же помнишь, как греки называли Диониса. Πoλυειδής. Разноликий и многообразный. Иногда это был мужчина, иногда — женщина. Иногда — что-то еще.
Она вскинула голову:
— Сказать тебе, что я запомнила лучше всего?
— Что? — спросил я, надеясь услышать наконец какую-нибудь умопомрачительно страстную подробность.
— Того мертвеца. Он лежал на земле, и из его развороченного живота шел пар.
— Пар? Из живота?!
— Да, было холодно. И еще запах — его мне, наверно, тоже никогда не забыть. Тот же самый запах стоял, когда мой дядя разделывал оленей. Спроси Фрэнсиса, он тоже это запомнил.
Услышанное ужаснуло меня, и я сидел, не зная что сказать. Дотянувшись до чайника, Камилла подлила себе чаю.
— Знаешь, почему, на мой взгляд, в этот раз все складывается так неудачно?
— Почему?
— Потому что, если оставить тело непогребенным, это не принесет ничего, кроме бед. Осенью все было иначе — труп нашли практически сразу. Кстати, помнишь Палинура, погибшего кормчего Энея? И то, что сказала Энею Сивилла: «Эти, что жалкой толпой здесь стоят, — землей не покрыты… Здесь блуждают они и сто лет над берегом реют…». [105] Боюсь, никому из нас не суждено спать спокойно, пока Банни не похоронят.
— Глупости.
— В четвертом веке до нашей эры весь афинский флот чуть было не вернулся в гавань только из-за того, что один из гребцов чихнул, [106] — отозвалась она с улыбкой.
— Узнаю речи Генри.
Помолчав, Камилла спросила:
— Знаешь, на чем настоял Генри спустя пару дней после того эпизода в лесу?
— Нет. На чем?
— Чтобы мы закололи поросенка.
Я был потрясен не столько самим фактом, сколько спокойствием, с которым она его сообщила.
— А как вообще… Ну, то есть…
— Мы перерезали ему горло, а потом по очереди держали друг над другом, чтобы кровь лилась на голову и руки. Это было ужасно, меня едва не вырвало.
Мне подумалось, что человека, решившего специально облиться кровью, пусть даже свиной, вскоре после совершения убийства, очень трудно назвать разумным, но делиться этим соображением с Камиллой я не стал и только спросил:
— Но зачем ему это понадобилось?
— Убийство — это скверна, которую убийца переносит на всякого, с кем соприкасается. А очиститься от крови можно только кровью. Мы выпустили на себя кровь поросенка, а потом вымылись. После этого с нами уже все было тип-топ.
— Стоп, — спохватился я. — Ты что, хочешь сказать, что…
— Нет-нет, не волнуйся, — тут же перебила меня Камилла. — Вряд ли он собирается устроить что-то подобное и на этот раз.
— Да? А чего так? Разве не помогло?
— Нет, ну что ты, по-моему, помогло, даже очень, — ответила Камилла, не уловив моего сарказма.
— Тогда почему бы не повторить?
— Как тебе сказать… Мне кажется, Генри считает, это… в общем, что тебя это расстроит.