— Так мы его, чего доброго, упустим. Лучше я загляну в кабинет.
Вырулив с парковки, мы поехали на кампус. Закурив, Фрэнсис внезапно приободрился:
— А вдруг мы зря волнуемся? Вдруг Генри уже забрал этот чертов лист?
У меня мелькнула та же надежда. Генри, без всякого сомнения, значительно превосходил нас с Фрэнсисом ловкостью рук — скорее всего, стащить из стопки один листок не составит ему труда. Кроме того, как бы по-детски это ни звучало, Генри был любимцем Джулиана. Он мог бы, наверное, уговорить того на некоторое время отдать письмо — под предлогом анализа шрифта, например, да мало ли что еще можно придумать? Главное, чтобы он заметил эмблему.
Фрэнсис покосился на меня:
— А что будет, если Джулиан все же узнает?
Допущение было настолько немыслимым, что мне в голову приходили только мелодраматические и, я сам понимал, маловероятные сцены: Джулиан умирает от сердечного приступа; Джулиан рыдает, сломленный горем.
— Я не верю, что он сообщит полиции, — продолжал Фрэнсис.
— Не знаю, не знаю.
— Да нет же! Он любит нас. Мы для него почти как родные дети.
Мне хотелось верить, что это так, ведь сам я питал к Джулиану любовь и доверие высшей пробы. Теперь, когда мой контакт с родителями фактически прервался (естественный результат многих лет безразличия с их стороны), именно Джулиан стал для меня воплощением отеческой доброты, да и доброты вообще. Я считал его единственным своим защитником.
— Он должен понять, что это была ошибка, — не унимался Фрэнсис.
— Может быть…
При мысли о том, что Джулиан узнает о нашем преступлении, меня по-прежнему охватывало чувство нереальности такого исхода. Тем не менее, пытаясь представить, как можно объяснить наши действия постороннему, я вдруг подумал, что если нам и удалось бы перед кем-нибудь оправдаться, то именно перед Джулианом. Может быть, он, подобно мне, усмотрел бы в этой истории вмешательство рока и высокий трагизм, а вовсе не трусость, подлость и эгоизм, к которым на самом-то деле все и сводилось.
— Помнишь, что Джулиан сказал, когда мы как-то обсуждали «Махабхарату»? — спросил Фрэнсис.
— Что?
— В древней Индии убийство в битве не было грехом, если воин не чувствовал угрызений совести.
Я слышал от Джулиана это высказывание и не понял тогда, что он имеет в виду.
— Мы не индийские воины, — ответил я.
— Ричард… Здравствуй!
Тон приветствия Джулиана давал понять: он, конечно, рад меня видеть, но в данный момент мое присутствие нежелательно.
— Прошу прощения. Скажите, Генри у вас? Можно мне его на минутку?
— Разумеется, — удивленно ответил он, впуская меня.
Генри сидел за столом, рядом, ближе к окну, стоял пустой стул. Я сначала подумал, что отвлек их от занятия, но затем сообразил, что представляет собой кипа листочков, лежащая прямо перед ним.
— Генри, можно с тобой поговорить?
Он ответил недовольным кивком. Я было повернулся к двери, но он не шелохнулся. «Черт побери, он небось воображает, я пришел продолжить наш последний разговор», — подумал я и попытался поймать его взгляд, но тщетно.
— Ты не мог бы выйти со мной? Ненадолго.
— Зачем?
— Мне нужно кое-что тебе сообщить.
— Это кое-что обязательно должно быть сказано с глазу на глаз?
Мне хотелось его придушить. Джулиан стоял, опираясь на спинку стула, и смотрел в окно; до сих пор он делал вид, что не слушает нас, но тут любопытство пересилило:
— Ричард, что-то случилось? Плохие новости? Может быть, оставить вас вдвоем?
— Нет, что вы, ни в коем случае, — произнес Генри.
— У тебя все в порядке? — обратился Джулиан ко мне.
— Да-да, просто мне нужен Генри, буквально на секунду. У меня к нему срочное дело.
— Настолько срочное, что не может подождать полчаса? — безучастно поинтересовался Генри.
Взяв в руки лист, он рассмотрел его на свет, отложил, взял следующий…
— Генри, это очень важно. Нам нужно поговорить прямо сейчас.
Он наконец почувствовал неладное. Пожав плечами, он встал, при этом машинально перевернув лист, и у меня перехватило дух — даже со своего места у двери я различил те самые узорчатые зубцы и строчку под ними, которая, я знал, гласила: «Отель Эксельсиор, Рим».
— Хорошо, пойдем выйдем, — сухо произнес Генри и добавил, повернувшись к Джулиану:
— Извините, я сейчас вернусь.
— Не торопитесь, — озабоченно произнес Джулиан. — Я искренне надеюсь, что не произошло ничего серьезного.
Я был готов рвать на себе волосы. Мне удалось завладеть вниманием Генри, но что теперь толку!.. Не зная, что делать, я застыл на месте.
— Что с тобой? — спросил Генри. Он был уже не на шутку встревожен и всматривался мне в лицо, пытаясь найти ответ. Джулиан тоже наблюдал за мной. Проклятый лист лежал у него на виду, ему стоило лишь опустить взгляд.
Сделав вид, что о чем-то задумался, я украдкой скосил глаза на письмо, вновь посмотрел на Генри. Он понял все в один миг и потянулся к письму небрежным, плавным движением — быстрым и все же запоздавшим на ту долю секунды, когда Джулиан, привлеченный жестом, тоже взглянул на стол.
Воспоминание о наступившей затем тишине и поныне обжигает мне память. Склонившись, Джулиан долго разглядывал эмблему. Затем сел, надел очки для чтения и принялся тщательно просматривать листочки один за другим.
С улицы доносились детский смех, крики. Все мысли исчезли, оставив в голове странную легкость. Наконец Джулиан сложил письмо и убрал во внутренний карман:
— Так-так-так…
С самого утра я перебирал возможные варианты реакции Джулиана, но, как это часто бывает, не предвидел самого вероятного исхода — бесстрастного «так-так-так», отозвавшегося во мне вовсе не страхом, а детским стыдом, от которого пылают уши и хочется спрятаться под стол. Взглянув на Генри, я понял, что он чувствует то же самое. Я ненавидел его, минуту назад мне хотелось его убить, но зрелище его унижения не доставило мне удовольствия. Я подумал про Камиллу в «Альбемарле», про Чарльза в больнице, про Фрэнсиса, который с надеждой ждет меня в машине.
— Джулиан, я все объясню, — сказал Генри.
— Будь любезен.
Я давно заметил, что Генри и Джулиан одинаково хорошо умеют создавать вокруг себя ауру неприступности, и всегда полагал, что в таких случаях Генри просто сгущает и без того свойственную ему холодность, а Джулиан, напротив, вынужден усилием воли облекать в ледяную броню свою, в сущности, добродушную и мягкую натуру. Но сейчас я при всем желании не мог усмотреть в чертах Джулиана ни напускной строгости, ни скрытой симпатии и теплоты. С меня будто бы сорвали волшебные очки, и тот, кого я привык считать своим наставником и покровителем, вдруг оказался просто малознакомым человеком — настороженным, непредсказуемым, равнодушным.