— За три дня? — переспросил я.
— Как правило, вылет подтверждается автоматически при покупке билетов, тем более не подлежащих возврату, как в вашем случае. Вас должны были поставить в известность об этом во вторник.
При покупке билетов? Не подлежащих возврату?
— Я хотел бы убедиться, что здесь нет никакой ошибки. Не могли бы вы предоставить мне полную информацию?
— Разумеется, мистер Винтер, — с заученной вежливостью ответила диспетчер. — Рейс компании «Трансмировые авиалинии» номер 401, вылет из Бостона, аэропорт Логан, выход 12, завтра вечером в восемь часов сорок пять минут. Прибытие в Буэнос-Айрес, Аргентина, утром в шесть ноль одну. Самолет делает остановку в Далласе. Четыре билета в один конец стоимостью семьсот девяносто пять долларов каждый, итого… — снова стук клавиш, — три тысячи сто восемьдесят долларов плюс налог, оплата произведена карточкой «Америкэн экспресс». Все верно?
У меня все поплыло перед глазами. Буэнос-Айрес? Четыре билета в один конец? Завтра?
— Желаю вам и вашей семье приятного полета рейсом нашей компании, — жизнерадостно выдала диспетчер и отключилась. В трубке завыл длинный гудок, а я так и стоял, судорожно сжимая ее в руках.
Вдруг меня осенило. Оторвавшись от телефона, я прошел через гостиную и распахнул дверь спальни. Голые книжные полки, пустой платяной шкаф, на дверце которого болтался раскрытый замок. Секунд пять я стоял, уставившись на этот замок с выбитой понизу надписью YALE, затем прошел во вторую спальню. Снова пустой шкаф — только вешалки звякнули на металлической перекладине, когда я заглянул внутрь. Повернувшись к выходу, я налетел на пару стоящих у косяка огромных кожаных чемоданов, перетянутых черными ремнями. Я попытался приподнять один из них и чуть не кувыркнулся под его тяжестью.
«Боже мой, что они задумали?» — пронеслось у меня в голове.
Вернувшись в гостиную, я положил бумажку с номером на прежнее место. Потом схватил словарь и, оказавшись за порогом, рванул в сторону колледжа.
Когда Северный Хэмпден остался позади, я перешел на шаг. Сквозь крайнее недоумение пробивались холодные струйки тревоги. Я чувствовал, что нужно что-то предпринять, но даже отдаленно не представлял себе что. Знает ли обо всем этом Банни? Почему-то мне казалось, что нет, а еще казалось, что лучше его не спрашивать. Аргентина. Что такое Аргентина? Прерии, лошади, пастухи, вроде ковбоев, в забавных плоских шляпах с помпонами. Танго. Писатель Борхес. Говорят, там скрывался Бутч Кэссиди, [51] а также доктор Менгеле, Мартин Борман и другие малоприятные персонажи.
Промелькнуло смутное воспоминание: однажды вечером в загородном доме Генри рассказывал про какую-то южноамериканскую страну — может быть, как раз Аргентину? Я напряг память. Кажется, речь шла о путешествии вместе с отцом, каких-то там деловых интересах, острове у побережья… Но отец Генри где только не путешествовал; кроме того, какая тут связь? Четыре билета? В одну сторону? И если обо всем этом известно Джулиану — а уж он-то, по-моему, знал все про всех, про Генри тем более, — то почему не далее как вчера он расспрашивал меня о том, куда же все подевались?
Голова раскалывалась. Выйдя из леса на усеянный мириадами снежных искорок луг, я увидел, что из двух старых почерневших труб по бокам здания Общин поднимается дым. Было холодно и безлюдно, только у черного входа двое сонных рабочих мрачного вида разгружали пикап с молоком, проволочные ящики с грохотом ударялись об асфальт.
Столовая уже открылась, но в такую рань там не было ни одного студента, завтракали только люди из обслуги, перед тем как заступить на смену. Я взял себе чашку кофе и пару яиц всмятку и присел за столик у окна.
Занятия начинались сегодня, в четверг, но встреча с Джулианом предстояла мне только в понедельник. После завтрака я вернулся домой и засел за неправильные вторые аористы. В четыре часа я наконец поднял голову от книг и посмотрел в окно. На западе тускнели последние отблески солнца, снег на лугу был исчерчен длинными тенями тисов и ясеней, и было такое ощущение, будто весь день я провел в постели и, только что продрав глаза, пытаюсь отойти от сна.
Вечером по случаю начала семестра был объявлен торжественный ужин — ростбиф, фасоль с миндалем, сырное суфле и какое-то навороченное чечевичное блюдо для вегетарианцев. Я поужинал в одиночестве за тем же столиком, где сидел утром. В столовой было не повернуться; все курили, смеялись, тащили стулья к столикам, где и так уже не было места, и, приветствуя знакомых, бродили с тарелками в руках от одной тусовки к другой. Рядом со мной сидели студенты художественного факультета — об их принадлежности к искусству свидетельствовали горделивые пятна краски на одежде и забившаяся под ногти тушь. Один из них рисовал маркером на полотняной салфетке, другой ел рис из плошки, пользуясь перевернутыми кисточками вместо палочек. Я видел их впервые. Попивая кофе и оглядывая зал, я внезапно подумал, что Лафорг оказался прав: я действительно отрезан от жизни колледжа (впрочем, не сказать, чтобы я горел желанием сводить близкое знакомство с людьми, которым кисти для рисования служили столовым прибором).
Поблизости два неандертальца вели беспощадный сбор средств для пивной вечеринки в скульптурной мастерской. Я знал эту парочку, как знали ее почти все хэмпденские студенты. Один из неандертальцев был сыном крупного рэкетира с Западного побережья, другой — сыном известного продюсера. Они значились соответственно президентом и вице-президентом Студенческого совета и использовали эти должности для организации женских боев в грязи, конкурсов «Кто больше выпьет», «Мисс Мокрая футболка» и тому подобных мероприятий. Оба были под метр девяносто — амбалы с отвисшей челюстью и трехдневной щетиной, в глазах — ничего, кроме безграничной тупости. Весной, едва потеплеет, такие, насколько я знал, обычно и вовсе забывают дорогу в аудитории и с утра до вечера валяются раздетыми по пояс на газоне, прихватив магнитофон и кулер с пивом. Общее мнение сходилось на том, что они славные ребята. Может, они и правда вели себя прилично с теми, кто одалживал им машину, продавал травку или оказывал другие услуги, но шизоидный блеск в их поросячьих глазках, особенно у продюсерского сынка, вызывал у меня острое желание держаться подальше. Его называли «Синий Свин» — далеко не всегда в шутку, но прозвище ему нравилось, и с идиотской гордостью он стремился его оправдывать: напившись (что происходило регулярно), поджигал мусорные баки, засовывал первокурсников в дымоходы, крушил окна пивными кегами и так далее.
Синий Свин (иначе Джад) и Фрэнк наконец добрались и до меня. Фрэнк сунул мне под нос жестянку с монетами и мятыми купюрами.
— А вот и мы. Тут у скульпторов пивной разгон вечерком намечается. Как насчет раскошелиться?
Опустив чашку на блюдце, я выудил из кармана пиджака четвертак и несколько центов.
— Слышь, мужик, а че, больше никак? — угрожающе процедил Джад.