– Святой отец, я в общем-то не собиралась…
Левой рукой он повелительно указал ей на деревянную лавку:
– Присядьте. Прошу вас. У вас взволнованный вид.
Бернадетт уже открыла было рот, чтобы ответить, но не решилась что-либо сказать. Она медленно опустилась обратно на сиденье, молча проклиная себя за то, что так задержалась. Насколько она понимала, священник наблюдал за ней из ризницы во время первого ее посещения. Теперь она опять пришла, и он счел себя обязанным утешить ее. Того хуже, если его позвали уборщицы, попросив сделать что-нибудь с сумасшедшей, которая то и дело заскакивает в церковь в такое позднее время. Священник сел рядом, Бернадетт старалась на него не смотреть.
– Что привело вас сюда в этот вечер?
– Святой отец… – Голос ее сорвался. Она уже много лет не оказывалась рядом со священником, и его присутствие вызывало у нее чувство неловкости. Она всегда чувствовала себя виноватой в том, что пропускала службы, хотя заходила в церковь, чтобы следить за своими видениями. Ну и теперь вот попалась священнику за этим занятием. И в то же время ее словно тянуло к нему. От него пахло ладаном – этот запах возвращал ее к детским воспоминаниям.
Он спросил:
– Что тревожит вас, дочь моя?
Голос низкий, глубокий, его торжественные нотки задевают еще оставшиеся струнки веры в ее душе. Бернадетт сложила руки на коленях и опустила глаза. Странно, что он так и не снимает с головы капюшон, но ей не хотелось казаться грубой и разглядывать его.
– Со мной все хорошо, святой отец, – произнесла она в пол.
– По вашему голосу не скажешь, что все хорошо, – он выдает вашу крайнюю усталость. И здесь вы оказались в очень поздний час. Скажите мне, что вас тревожит. Может быть, вам будет удобнее в исповедальне?
– Нет, – мигом выпалила она, громче и быстрее, чей хотелось бы.
– Вы не католичка? – мягко спросил священник.
Ей было неловко за свой резкий ответ, и она лишь промямлила:
– Нет. Да. Меня воспитывали католичкой, но на мессе я не была довольно давно.
– Почему?
Его короткий, в одно слово, вопрос заполонил все пространство церкви и отозвался от ее стен. Оправдание ее прозвучало неубедительно и слабо, и она возненавидела его, едва оно сорвалось с губ.
– Лень, я полагаю. Не знаю.
– Вы верите в Бога?
На этот раз ее ответ был скорым и уверенным:
– Да.
– Вы верите, что он заслуживает вашего времени и преданности?
– Я уделяю ему время в личной молитве.
– И это то, что вы делаете здесь сегодня вечером?
Своими личными вопросами и одеянием с капюшоном этот священник выматывал ей всю душу. Она хотела было солгать ему, но передумала, прикинув, что больше никогда его не увидит – так почему бы и не сказать правду? В худшем случае он решит, что она душевнобольная и оставит ее в покое. И она выпалила:
– У меня видения, святой отец, и такое тихое время в церкви помогает мне сосредоточиться.
Он помолчал, а потом спросил:
– Что вы хотите сказать, дочь моя? Что вы видите? Какие видения?
Почувствовав, как взмокли ладони под кожей, Бернадетт стянула перчатки и положила их на колени. Продолжая говорить, она отерла влажные руки о джинсы.
– Когда я держу определенные предметы, они позволяют мне видеть глазами кого-то другого. Я вижу то, что видит кто-то другой.
– Я не понимаю, дочь моя.
Она бросила на него взгляд искоса и вдруг подумала: «А к какому ордену принадлежит этот монах?» Руки его были сведены в широченных рукавах одеяния, а капюшон по-прежнему скрывал всю голову. Жаль, что он не стянет свой балахон, тогда можно было бы точно сказать, действительно ли он пытается понять или его лицо выражает недоверие.
– Когда я держу предмет, которого касался убийца, то вижу как бы его глазами – вижу то, что видит он.
Левая рука священника, опустившись, легла на колени. Крупные четки обвивали его кисть.
– Поразительно.
– Знаю, святой отец, что звучит это абсурдно. Уверена, вы сочтете невозможным поверить в это.
В глубине капюшона раздался негромкий смешок.
– Credo quia absurdum.
– Что?
– Верю именно потому, что абсурдно. – Он помолчал, потом пояснил: – Я видел всякое и научился ничего не отвергать.
Бернадетт понравилось его отношение, и ее понесло:
– У меня эта способность уже много лет, и я пользуюсь ею на работе.
– Чем вы занимаетесь? Что у вас за работа, дочь моя?
– Я сотрудник ФБР.
Долгое молчание. Левая рука снова исчезла в одеянии, словно рукава его служили муфтой, согревающей пальцы.
– Так это видение действительно у вас срабатывало? Вы могли пользоваться им, чтобы разгадать преступников?
– Не всегда. Могут быть… – Бернадетт силилась подыскать подходящее слово, – заскоки.
– Какого рода заскоки?
– Я неверно понимаю то, что вижу, или не могу видеть вполне четко и ясно, чтобы узнать что-либо стоящее, а то и вообще ничего не получается. Я как бы оказываюсь в эмоциональной шкуре убийцы. Состояньице жуткое! Это меня настолько изматывает, что я не способна… – Бернадетт осеклась. Ну вот, стоило кому-то склонить к ней благожелательный слух – и она затарахтела. Если утратить осторожность, то начнешь выбалтывать секреты фирмы. – А знаете что, святой отец? Вывалить все это на вас было дурной затеей. Забудьте весь наш разговор. – Она стала подниматься с места.
– Не уходите, – остановил он ее и, выпростав руки, взял ее за рукав кожанки.
Жест этот удивил Бернадетт, и она села, взглядом проводив руку, вновь исчезнувшую в рукавах монашеского одеяния.
– Приведите мне примеры, как это действует, – попросил он. – Вы применяете свои способности в деле, которым заняты прямо сейчас? Что вы видите?
Он хотел выпытать нечто конкретное, но она не могла ему открыться. Это огорчило ее, поскольку в голосе монаха звучал неподдельный интерес.
– Я не могу говорить об этом. Идет расследование.
– Когда эти видения стали вас посещать?
– У меня была сестра-близняшка. Каждая из нас знала, о чем думает другая.
– Я слышал, что у близнецов такое бывает.
Бернадетт свернула рассказ:
– Это как-то оттуда и пошло.
– Вы сказали, что у вас была сестра.
Бернадетт поморщилась. Сама виновата. Не хочешь об этом говорить – не давай повода.
– Она умерла.
– Я вам сочувствую.