Куэйд прошел к дальнему концу сарая и установил предохранительную лампу на задней части строения: лампа загоралась каждую ночь с наступлением сумерек, если только хозяин не отключал ее изнутри сарая вручную. Выключив фонарик, он положил его в карман куртки и сунул ключ в замок с дверным засовом – он его дополнительно установил после того, как убили его семью, – и повернул. Он щелкнул выключателем – и флуоресцентные трубки, помигав, залили помещение белым светом. Вытащив ключ из замка, Куэйд закрыл за собой дверь, задвинул засов и нервно глянул на голые стекла по обе стороны двери. В эту ночь он был особенно настороже: эта ночь сделалась свидетельницей того, как его обманом вовлекли в свершение ошибочной казни, а затем вынудили пойти на казнь-экспромт. Ему стало не по себе от незашторенных окон – они вызывали у него ощущение уязвимости. Окна выходили на пруд и лес, а он знал, что в деревне дурное приходит из леса, особенно с наступлением темноты.
Куэйд обвел помещение взглядом и остановился на корзине для тряпья, стоявшей в дальнем углу. Он подошел к ней и стал рыться в куче дырявых носков, драных футболок, поношенных ковбоек и прочей ветоши, которую пускал на вытирание рук. Вытащив пару банных полотенец, он перекинул их через руку и, подхватив на одном из верстаков молоток и пригоршню гвоздей, направился украшать окна самодельными шторами. Полотенца были дырявыми (оттого и попали в корзину для ветоши), но их вполне хватало, чтобы помешать кому бы то ни было свободно разглядывать, что делается внутри сарая.
Прибив материю к оконным рамам, Куэйд оглядел остальную мастерскую. Помещение шириной в три гаража длиной по меньшей мере не уступало дому. Внутри металлических стен он чувствовал себя удобно и защищенно. Ребра, которые выгибались по стенам и потолку, создавали ощущение, будто он находится в пасти кита. Это было надежное, укрепленное убежище, нетронутое насилием. Хотя убийцы и украли из сарая веревки, в самой мастерской не было никакой резни. Ни единое пятнышко крови не запачкало ни одну доску, никакие призраки не таились тут по углам.
Вдоль каждой из длинных стен из конца в конец тянулись рабочие верстаки. То там, то тут возле них стояли высокие, без спинок, табуреты, на которых можно было сидеть во время работы. Когда он был мальчишкой, они с отцом сидели на этих табуретах бок о бок и молча плели веревочные поделки. Когда он стал постарше, ему разрешили помогать в работе над механизмами, которые люди приносили для ремонта. Отец вначале доверил ему ручные газонокосилки, позволив затачивать лезвия их ножей большим напильником. Эта была простая, отупляющая рутинная работа, которую Куэйд до сих пор проделывал с удовольствием. Он находил нечто пленительное в размеренных движениях напильника по кромке лезвий, пока те и по виду, и на ощупь не становились вполне опасными, чтобы исполнять предназначенную им работу. Скрежет металла о металл звучал подобно неведомой неземной музыке – словно ангелы потирали крыло о крыло.
В углу мастерской покоилась старая бензокосилка. «Идеально», – подумалось ему. Поработав некоторое время над ее ножами, он почувствовал, как успокаивается все его тело и разум. Куэйд подошел к косилке, поднял ее и поставил боком на верстак. Прежде чем дальше заниматься ремонтом, он принял меры предосторожности, которым обучил его заботливый отец, – выкрутил из движка свечу, чтобы тот не смог случайно завестись.
Верстак ему был нужен для того, чтобы извлечь ножи. На перфорированной плите над верстаком висел набор инструментов; Куэйд снял гаечный ключ, а на плите остался черный рисунок ключа. Отец его пользовался несмываемой краской, очерчивая контуры инструментов там, где им полагалось висеть, – когда инструмент снимался, сразу было видно, на какое место его следует вернуть.
К корпусу косилки нож крепился всего одной гайкой. Приложив небольшое усилие, Куэйд сумел ослабить и снять ее. Он вытащил нож и зажал его в тиски, установленные в дальнем конце верстака.
Потом снова обвел взглядом плиту и заметил пустой прямоугольник. В прошлый раз он снял кожух с десятидюймовой фрезой, да так и не вернул его на место. Отец такого бы не одобрил. Оглядывая тянувшийся вдоль всей стены верстак, он отыскал на нем кожух, забрал его и положил рядом с тисками, после этого достал защитные очки и надел их, предохраняя глаза, подтянул рукоятку тисков, еще туже затягивая нож, и принялся за работу.
Широкими, размашистыми движениями он направлял напильник под сорок пять градусов к режущей кромке лезвия. Как учил его отец, напильник он двигал не кистью, а всей рукой, от плеча. Скрежещущий звук умиротворял и расслаблял не хуже любого опуса Бетховена или Баха. Каждое движение имело свой собственный ритм, свою музыку и все же составляло единое целое и с тем, что было до него, и с тем, что за ним последует. Ритмы сонаты, написанной для металла.
Закончив с косилкой, он принялся за садовый инвентарь. Все лопаты требовалось подточить, а это занимало довольно много времени, поскольку их было пять. Каждую он зажимал в хомутик на верстаке, начинал с левой стороны полотна и двигал напильником к центру, потом переходил на правую сторону и двигался к середине. Движения его рук были широкими, плавными и согласованными. Примерно по пятьдесят на лопату. Большинство людей о заточке лопат и не думают, но отец научил его, что острыми лопатами копать куда легче. Они врезаются в землю, как в масло, и корни рубят как нечего делать. Работая, Куэйд раздумывал, а не смогут ли лопаты с той же легкостью полосовать и кое-что другое. Он отложил в памяти – на следующее дело прихватить с собой самую острую из всех.
Он прислонил к стене сарая последнюю лопату и устроил перерыв. Опершись одной рукой о край верстака, рукавом куртки отер пот со лба, а потом провел им по верхней губе и усам. Доработался до пота, и ему это нравилось. Расстегнув куртку, он сбросил ее и кинул на один из табуретов. Отыскивая на плите другие инструменты, нужные для заточки, он уткнулся взглядом в набор висевших на этой плите топоров.
«Я теряю разум?»
Остаток пути оба они молчали. Гарсиа слушал радио, не думая ни о чем, кроме дороги. Бернадетт сидела, отвернувшись от него и глядя в окно. Ей было стыдно, что она сорвалась на глазах у своего босса, и страшно от того, что этот срыв угрожает ее карьере больше, чем любой из ее прежних ляпов. Даже до громкой сцены отношение Гарсиа к ней и ее дару было яснее ясного: любопытство – поддержка – сомнение – возмущение. Вот и подтвердилось теперь, что его мелкая сошка видит мертвецов и мертвых псов. Ей было неизвестно, как воспримет босс эти последние новости. Она подозревала, что вряд ли это ему понравится.
«Мертвецы. Мертвые псы».
Неужели она и в самом деле разговаривала с призраком? Дотрагивалась до него? Занималась с ним сексом? Придет ли он снова к ней в постель – хоть званым, хоть незваным? От этих вопросов кружилась голова, но и от других разум туманился не меньше. Авги – добрый дух или какой-то зловредный? Откуда он столько всего про нее знает? Как смог он предостеречь ее насчет поминок? Другие призраки тоже начнут облекаться перед ней в плоть? Как ей тогда полагается распорядиться такой способностью? А эту ей дал Бог или Сатана? Она знала, как ответил бы на все эти вопросы францисканец. Едва ли не в ушах у нее стоял его порицающий голос: «Ты спишь с дьяволом, дочь моя».