«Все это могло бы быть твоим, — отвечала Лили. Обещание в ее голосе ласкало его слух. — Ты способен управлять окончательной силой жизни и смерти. Ты уже явил это однажды. Не принимай ограничений, которыми тебя хотят связать. Стремись как можно дальше ввысь и управляй всем, что видишь».
Джеймс закрыл глаза и вобрал в себя сознание планеты. Она была юна, хотя прожила миллиарды лет. Она помнила времена, когда галактика была иной, а солнце светило ярче. Галактика тоже обладала самосознанием, своеобразным и неуклюжим. Она знала свое место в космосе среди дрейфующих систем и помнила древние времена, когда Вселенная была меньше. А галактики постарше помнили то время, когда вообще ничего не существовало, только бездна и явленные Господом первые элементы Бытия, появившиеся в единственном луче света, коим был Шетлиа.
Джеймс понимал эти вещи только на базовом уровне. Он осознавал, что все в жизни взаимосвязано, и у всего есть своя роль, не важно, крошечная или непостижимо огромная. Ему не хватило бы слов, чтобы объяснить это, но на миллисекунду Джеймс был един с мирозданием в самом полном смысле.
«Выбор сделан, — сказал Метатрон. — Столпом Сознания управляет Нефеш».
Метатрон обнял Джеймса, и красный свет его колонны стал сокращаться до тех пор, пока две половинки Шетлиа не соприкоснулись. Дух, снизошедший на Пятигранную каббалу, сгустился, как будто невероятно огромное существо пошевелилось во сне.
«Руах». — Метатрон указал на световую колонну Эшвина.
Она наполнила пентаграмму между двумя половинами Шетлиа оранжевым светом. Когда свет чуть померк, черный горный колодец снова предстал перед Эшвином. На этот раз он не страшился смотреть в него. Двое архангелов смотрели на него из неподвижной воды.
«Я — Габриэль. Я — Независимость», — сказал первый.
«Я — Гамалиэль. Я — Обман», — сказал второй.
Оба слились с отражением Эшвина. Он изготовился перед борьбой, когда его отражение застыло в неподвижности. И тут неожиданно отражение заговорило.
«Ты — парадокс, Эшвин. У тебя есть сила, но ею правит страх. Ты мыслишь творчески, но неоригинально. Ты позволяешь любить себя, но сам не любишь. Ты прекрасен, и это делает тебя уродливым. Ты человек, живущий в тени самого себя».
Внутри его вскипал гнев. Может, слова так жалили из-за того, что исходили из его собственных уст, а может быть, оттого, что они были очень близки к правде.
— Ты ошибаешься, — сказал он. — Я совладал с тобой, когда вошел в Храм. Я снова смогу это сделать.
Его отражение фыркнуло, и вода потемнела.
«Ты — лидер, но ты ничто без поддержки других людей. В тебе довольно мудрости, но ты остаешься глупцом. У тебя есть талант, но ты не в силах его применить. Ты привлекателен и жалок одновременно».
— Неправда. — Эшвин изо всех сил пытался совладать с эмоциями, зная, сколь многое поставлено на карту.
«У тебя есть видение, но нет направления. Ты смело берешь, но ничего не даешь взамен. У тебя есть характер, но нет сознания того, кто ты такой. Ты восприимчив, тебя легко обвести вокруг пальца. Ты — отражение человека, которым ты мог бы стать».
Вода стала черной, такой глубокой и беспощадной, что Эшвин больше не мог видеть свое отражение.
— Ты не я, — через силу бросил он в бездну. — Ты нечто, сотворенное из моих страхов. Я боюсь, это правда, но не тебя, а только того, кем я могу быть.
Он сосредоточился, используя свой дар восприятия, чтобы показать, кем он стал. Вода посветлела — и его отражение вернулось. Оно выплюнуло ему в лицо поток оскорблений, но Эшвин не обратил на них внимания. Он больше не хотел подпитывать свои страхи и самокопание. Вода в колодце окрасилась в яркий сливочный цвет, а оскорбления сменились похвалами. Его отражение едва заметно кивнуло — и колодец пропал, его сменил золотой лик Метатрона.
«Выбор сделан, — сказалМетатрон. Он коснулся коренной чакры Эшвина. — Столпом Суровости некогда правил Руах, но теперь преобладает Столп Милосердия».
Оранжевый свет угас, и колонна Эшвина стала белой. Его сущность слилась с действительностью, как сущность Морган, но — поднявшись к верхней половине Шетлиа, а не опустившись к темной нижней половине.
«Хая».
Метатрон указал на Элиз, и ее желтый свет наполнил пентаграмму.
«Я — Ханиэлъ. Я — Забота».
Ханиэль положил руку на солнечное сплетение Элиз, и мир завертелся.
Элиз лежала в кровати среди кучи подушек. Она обливалась потом и мычала, как животное, а ноги были широко раздвинуты. Вокруг нее суетились люди. Что это было?
Ее тело внезапно сжалось. Волны боли шли от ее раздутого живота. Она удивленно таращилась на свое большущее чрево.
Родовые схватки... больничная роба... она рожает.
Элиз не дали времени осмыслить это. Боль и слезы заместили удивление. Кровь и пот не оставили ей времени на замешательство. Силы были на исходе, и с этим тоже нужно было постоянно бороться. Потуги все продолжались, пока она окончательно не забыла о пентаграмме, архангелах и столпах света. Она могла сосредоточиться только на потугах и стонах, пока маленький комочек жизни не вышел на свет.
Элиз закричала от боли. Ребенок откликнулся тоненьким плачем. После этого перед ней появился Джеймс, улыбаясь, показывая ей их сына. Невероятное счастье затопило Элиз, и она знала, что это любовь — абсолютная, нерассуждающая и цельная преданность своему ребенку. Она потянулась к ребенку, но его забрали.
«Я — Орев Зарак. Я — Противоборство».
Падший возложил руку на ее солнечное сплетение, и тьма пеленой опустилась на ее глаза.
Когда ее взор прояснился, Элиз шла с коляской по аллее. Была ночь. По асфальту был раскидан мусор, и во многих домах по обеим сторонам окна были заколочены фанерой. Она поспешила прочь, ища защиты на хорошо освещенной улице. Ее каблучки стучали по грязному асфальту, и она везла коляску сквозь хаос, отчаянно стараясь поскорее уйти из этого места. Неряшливого вида мужчина в грязных джинсах и фланелевой рубахе выступил из тени. В руке у него был длинный изогнутый нож.
— Не спешите так, дамочка, — сказал он грубо. — Никуда вы не успеете. — Он махнул ножом перед коляской, и она остановилась.
Элиз опустила руку в сумку, чтобы отдать ему кошелек. Вместо него она нащупала гладкий металлический ствол. Она знала, что это револьвер, но продолжала рыться в сумке, надеясь избежать насилия. Но в сумке не было ничего, кроме оружия. Пальцы Элиз сомкнулись на рукояти. Мужчина снова взмахнул ножом и шагнул ближе. Элиз вынула револьвер, щелчком сняла его с предохранителя и прицелилась.
— Пожалуйста, не заставляйте меня стрелять. — Она так дрожала, что даже голос ей едва повиновался.
Мужчина засмеялся.
— Ты правда полагаешь, будто такая тупая курица, как ты, способна меня застрелить? — Он бросился вперед, и Элиз спустила курок.