Габриель вышел из туалета и вернулся на свое место в купе. За окном уже виднелись постройки восточного Лондона — стоявшие рядами пакгаузы из потемневшего раскрошившегося кирпича, с битыми стеклами. Габриель вытянул перед собой ноги и прикрыл глаза. Была еще одна болезнь, от которой все они страдали во время операции по уничтожению боевиков организации «Черный сентябрь», — страх. Чем дольше они работали «в поле», тем больше становился риск разоблачения. И разоблачить их могли не только европейские спецслужбы, но и сами террористы. И такой случай имел место, причем в самый разгар операции. Тогда боевики из «Черного сентября» застрелили в Мадриде одного агента-нелегала. Когда это случилось, парни из особой группы неожиданно осознали, что они тоже уязвимы. Габриель извлек из этой ситуации самый ценный за всю свою карьеру тайного агента урок: когда операции проводятся далеко от дома и на враждебной территории, охотник может с легкостью превратиться в дичь.
Поезд втянулся в ажурный тоннель вокзала Ватерлоо и остановился. Габриель сошел на перрон и, раздвигая плечом толпу, двинулся к выходу. Свою машину он оставил в подземном гараже неподалеку. Уронив, как всегда, ключи, он произвел осмотр нижней части автомобиля, после чего забрался в салон и поехал в Суррей.
* * *
На воротах не было ни таблички, ни вывески. Габриелю всегда хотелось найти абсолютно анонимное, никак не маркированное убежище. За стеной начиналась ухоженная лужайка, вокруг которой росли аккуратно подстриженные деревца. В конце подъездной дорожки стоял сложенный из красного кирпича большой викторианский дом. Опустив стекло машины, Габриель протянул руку и нажал на кнопку интеркома. Камера слежения повернулась в его сторону и уставилась на него своим стеклянным глазом циклопа. Габриель инстинктивно отвернулся от объектива и сделал вид, что роется в бардачке.
— Чем могу помочь? — послышался в интеркоме женский голос, произносивший английские слова со среднеевропейским акцентом.
— Я приехал, чтобы повидаться с мисс Мартинсон. Доктор Эвери меня ждет.
Габриель поднял стекло, подождал, пока дистанционно управляемые ворота отползут в сторону, после чего въехал на территорию поместья и медленно покатил по подъездной дорожке к дому. Был ранний вечер, серый и холодный. Верхушки деревьев покачивал легкий бриз. Чем ближе он подъезжал к дому, тем лучше видел некоторых пациентов. В частности, сидевшую на скамеечке женщину в нарядном воскресном платье, смотревшую остановившимся взглядом прямо перед собой; мужчину в непромокаемой куртке и высоких сапогах, опиравшегося на руку огромного санитара-ямайца.
Доктор Эвери ждал его в холле, в тщательно отутюженных брюках цвета ржавчины из дорогого, на шелковой основе, вельвета и сером кашемировом свитере, который был бы более уместным на поле для гольфа, нежели в психиатрической клинике. Доктор подчеркнуто официально пожал Габриелю руку. При этом у него был такой вид, как если бы он пожимал руку солдату оккупационной армии. Поприветствовав таким образом гостя, доктор вышел вместе с ним в длинный, покрытый ковровой дорожкой коридор.
— В этом месяце она говорила куда больше, чем в прошлом, — сказал доктор Эвери. — Пару раз мы даже перекинулись словами, можно сказать, побеседовали.
Габриель изобразил на губах слабое подобие улыбки. За все эти годы она ни разу с ним не заговорила.
— А как ее физическое здоровье? — спросил он.
— Никаких изменений. Она, насколько это для нее возможно, здорова.
Эвери воспользовался магнитной карточкой, чтобы отпереть дверь, которая вела в еще один холл. Здесь, в отличие от главного холла, застеленного коврами, полы имели красно-коричневое синтетическое покрытие. Такого же терракотового цвета были и стены. Пока они шли, доктор рассказывал о проводившемся лечении. О том, что он увеличил дозу одного препарата, уменьшил число приемов другого и отменил третий. Потом доктор рассказал о совершенно новом, экспериментальном препарате, который показал хорошие результаты при лечении пациентов, страдавших от аналогичного посттравматического синдрома, осложненного острой психической депрессией.
— Ну, если вы полагаете, что это поможет...
— Мы никогда об этом не узнаем, пока не попробуем.
Клиническая психиатрия, подумал Габриель, в чем-то сродни работе разведчика.
В конце терракотового зала находилась дверь, которая вела в небольшую комнату, где хранился различный садовый инвентарь — грабли, лопаты, садовые ножницы и культиваторы. Здесь же лежали пакетики с цветочными семенами и стояли мешки с удобрениями. В противоположной от входа стене комнаты находились двойные двери с овальными оконцами.
— Она на своем обычном месте и ждет вас. Прошу вас не слишком обременять ее своим присутствием. Думаю, полчаса будет в самый раз. Когда время выйдет, я за вами приду.
* * *
В теплице воздух был жаркий и влажный. В углу на металлической садовой скамейке с прямой спинкой сидела Лия. У нее в ногах стояли только что распустившиеся розы в глиняных горшках. Одежда на ней была белая. Белый свитер под горло, подаренный ей Габриелем в ее последний день рождения, и белые брюки, купленные им для нее на Крите, где они проводили летний отпуск. Габриель попытался вспомнить, в каком году это было, да так и не вспомнил. Казалось, и сама Лия, и все, что имело к ней отношение, разделилось на два периода: Лия до Вены и Лия после. Она сидела прямо, как школьница, устремив взгляд сквозь окно на зеленый ковер лужайки. Волосы у нее были коротко подстрижены, а ступни — босые.
Когда Габриель сделал шаг вперед, она повернула в его сторону голову. Он увидел ужасные рубцы на правой стороне ее лица. Всякий раз, когда он видел эти шрамы, его пронизывал невероятный, какой-то вселенский холод. Потом он перевел взгляд на ее руки, вернее, на то, что от них осталось. Первым делом ему бросился в глаза широкий белесый шрам, напоминавший полоску холста, обнажившегося в том месте, где с поврежденной картины осыпалась краска. Кто бы знал, как ему хотелось закрасить это место, смешав на палитре необходимые пигменты.
Габриель поцеловал ее в лоб, втянув воздух, чтобы ощутить привычные запахи лимона и лаванды, но вместо этого ощутил лишь влажный душный запах растений, доминировавший в спертой атмосфере теплицы. Эвери велел поставить в теплице еще одну маленькую металлическую садовую скамейку, которую Габриель сразу же пододвинул поближе к Лии. Услышав скребущий звук металлических ножек по каменному полу, Лия заморгала. Габриель торопливо пробормотал что-то в свое оправдание и присел на скамейку. Лия отвернулась.
Так было всегда, когда Габриель приходил ее навестить. Впрочем, рядом с ним находилась не Лия, а памятник Лии. Ее, так сказать, надгробие. Прежде он пытался разговаривать с ней, но сейчас не мог выдавить ни слова. Проследив за ее взглядом, он попытался определить, на что она смотрит. По словам доктора Эвери, бывали дни, когда она, сидя на скамейке и глядя в окно, начинала досконально, до мельчайших подробностей и довольно живо, описывать все то, что произошло с ней в момент взрыва и непосредственно до него, повторяя этот рассказ снова и снова и никак не желая останавливаться. Габриель был не в силах представить ее страданий. Судьба еще позволяла ему как-то влачить свои дни, но Лию она лишила всего — ребенка, тела, сознания. Единственное, что у нее осталось, — это память. Габриеля терзал страх, что ее привязка к этой жизни, какой бы тонкой и эфемерной она ни была, каким-то образом связана с верностью, которую он хранил ей все эти годы. Ему казалось, что если он влюбится в другую женщину, то Лия умрет.