Жаклин сорвалась с места и бросилась в ванную, где ее вырвало. Юсеф пошел за ней следом и, пока ее рвало, поддерживал над раковиной ее содрогавшееся от спазмов тело.
Когда из ее организма уже ничего, кроме желчи, не выделялось, Юсеф сказал:
— Ты спрашивала меня, почему я так ненавижу евреев. Ответ прост: я ненавижу их потому, что они послали фалангистов нас убивать. Потому что они стояли на своих позициях и ничего не делали, пока христиане, их лучшие друзья в Ливане, насиловали и убивали мою мать, а потом рубили на куски мою сестру. Теперь, надеюсь, ты понимаешь, почему я выступаю против так называемого мирного процесса на Ближнем Востоке? Разве мы, палестинцы, можем доверять этим людям?
— Я тебя понимаю...
— Ты действительно меня понимаешь, Доминик? Это возможно?
— До конца? Сомневаюсь, чтобы это было хоть кому-нибудь под силу.
— Как бы то ни было, я был с тобой предельно честен — во всем. Теперь скажи: ты мне все о себе рассказала? У тебя нет от меня никаких секретов?
— Ничего существенного я от тебя не утаила.
— Ты говоришь мне правду, Доминик?
— Правду.
* * *
В четыре часа пятнадцать минут утра в квартире Юсефа раздался телефонный звонок. Он разбудил Юсефа, но не Габриеля. Все утро он сидел у магнитофонной деки, снова и снова перематывая пленку и слушая рассказ о событиях в Сабре и Шатиле. Телефон прозвонил только раз. Юсеф хрипловатым со сна голосом произнес:
— Алло?
— Ланкастер-Гейт, два часа дня.
Отбой.
— Кто звонил? — спросила Жаклин.
— Неправильно набрали номер. Спи, пожалуйста.
* * *
Утро. Квартал Мейда-Вейл. На углу несколько великовозрастных школяров приставали к хорошенькой девушке. Жаклин показалось, что это фалангисты, вооруженные ножами и топорами. Мимо с ревом пронесся грузовик, извергавший клубы голубоватого дизельного выхлопа. Жаклин привиделось, что за ним на веревке волочится извивающееся человеческое тело. Когда над ней навис многоквартирный дом, она подняла глаза и представила стоявших на крыше израильских солдат, которые наблюдали в бинокли за резней и пускали время от времени осветительные ракеты, чтоб убийцам было легче отыскивать свои жертвы.
Жаклин вошла в здание, поднялась по лестнице и проскользнула в квартиру. Габриель сидел на диване в гостиной.
— Почему ты не сказал мне об этом?
— О чем именно?
— О том, что он пережил резню в Шатиле. Почему ты не сказал, что его семью убили во время этого кровавого действа?
— Ну а если бы сказал? Что бы это изменило?
— Я должна была об этом знать! — Она прикурила сигарету и глубоко затянулась. — Но скажи — это правда? То, о чем он рассказывал?
— Ты какую часть его рассказа имеешь в виду?
— Я весь его рассказ имею в виду, Габриель. И хватит играть со мной в эти глупые словесные игры!
— Да, правда! Вся его семья погибла в Шатиле. Он много страдал. И что с того? Мы все страдали. Тот факт, что история пошла другим путем, нежели ему хотелось, не дает ему права убивать невинных людей.
— Он был тогда невинным существом, Габриель! Маленьким мальчиком!
— Операция переходит в решающую стадию, Жаклин. И дебаты на тему моральных принципов и этики контртеррористической деятельности сейчас не ко времени.
— Прошу меня простить, что я позволила себе поднять вопрос о моральной стороне дела. Я совсем забыла, что вы с Шамроном никогда не утруждаете себя столь тривиальными мыслями.
— Не смей сравнивать меня с Шамроном!
— Это почему же? Потому что он отдает приказы, а ты их только выполняешь?
— А что ты скажешь относительно Туниса? — воскликнул Габриель. — Ты ведь знала, что работа в Тунисе напрямую связана с карательной акцией, тем не менее согласилась принять участие в деле. Более того, ты даже вызвалась помогать нам в ночь убийства.
— Да, вызвалась. Потому что объектом был Абу-Джихад, у которого на руках кровь сотен евреев.
— У этого парня тоже руки в крови. Не забывай об этом.
— Он просто мальчишка, у которого при попустительстве израильской армии враги вырезали всю семью.
— Никакой он не мальчишка. Это двадцатипятилетний мужчина, который помогает Тарику убивать людей.
— А ты собираешься с его помощью добраться до Тарика и отомстить ему за то, что он тебе сделал? Когда же все это кончится, хотела бы я знать? Когда уже и убивать станет некого? Скажи, Габриель, когда?
Габриель поднялся с места и натянул куртку.
Жаклин сказала:
— Я хочу выйти из дела.
— Ты не можешь сейчас уйти.
— Нет, могу. Я не хочу больше спать с Юсефом.
— Это почему же?
— Почему? И ты еще смеешь меня об этом спрашивать?
— Прости меня, Жаклин. Это как-то само вырвалось...
— Ты ведь считаешь меня шлюхой, не так ли, Габриель? Ты думаешь, что мне все равно, с кем спать, верно?
— Это не так.
— Там, в Тунисе, я тоже была для тебя только шлюхой, да?
— Ты же знаешь, что это неправда!
— В таком случае скажи, кем я для тебя была?
— Нет, это ты мне скажи — что теперь будешь делать? Вернешься во Францию? На свою виллу рядом с Вальбоном? Снова будешь посещать парижские вечеринки и участвовать в фотосессиях, где самая сложная проблема, которую тебе придется разрешить, будет заключаться в том, какой оттенок помады выбрать?
Она размахнулась и влепила ему пощечину. Он посмотрел на нее в упор. Его глаза были холодны, как лед, а на щеке, по которой она его ударила, начало расплываться красное пятно. Она снова размахнулась, чтобы его ударить, но на этот раз он с легкостью отразил ее удар, небрежным жестом вскинув вверх руку.
— Неужели ты не понимаешь, что происходит? — спросил Габриель. — Он ведь не просто так рассказал тебе о том, что с ним случилось в Шатиле. У него для этого была особая причина. Он тебя проверял. Ты ему для чего-то нужна.
— А мне плевать!
— Вот как? А я-то думал, что ты человек, на которого я всегда могу положиться. Не ожидал, что ты дашь слабину посреди игры.
— Заткнись, Габриель!
— Я свяжусь с Шамроном и скажу, что мы выходим из дела.
Он повернулся к двери, чтобы идти. Она схватила его за руку.
— Смерть Тарика никого не воскресит и ничего не изменит. Это иллюзия. Или ты полагаешь, это все равно что восстанавливать картины? Увидел повреждение, замазал его краской, и все снова стало хорошо — так, что ли? Э нет, с людьми это не проходит. Если разобраться, это даже с картинами не проходит. Стоит только присмотреться, и ты всегда найдешь место, где полотно реставрировали. Шрамы не исчезают. И реставратор не в состоянии исцелить картину. Он может только замаскировать нанесенные ей раны.