Надя остановилась у ларька с колбасами и сыром, у самого своего выхода. Она, если и покупала что по этой части, то всегда тут. Цены были, может, всего-то самую чуточку ниже, чем в большинстве других точек, но зато насчет качества и свежести можно было не сомневаться. К тому же продавщице она уже давно примелькалась, и та всегда вполголоса подсказывала ей, какой товар брать не стоит по причине его залежалости.
Сейчас Надя взяла небольшую палку полукопченой колбасы, триста граммов вареной да еще столько же литовского сыра. Пойдет. Хлеб в доме еще был, да полкастрюли супа в холодильнике, да масло, да яйца, да соль-сахар… С голоду не помрем, подумала она. Тут бы за столом не заснуть, не говоря уж о том, чтобы телевизор включить в первый раз за Бог знает сколько дней. Да нет, какой сегодня телевизор, когда завтра опять запрягаться…
Надя, медленно ступая по лестнице, поднялась наверх и, обогнув стоявшие подковой могучие «сталинские» дома, диагональной тропкой двинулась между унылых хрущевок по направлению к своей тихой пристани.
Она шла, погруженная в мысли о своей летаргической катящейся по одному и тому же унылому кругу жизни и не замечала ничего вокруг. Дворы между пятиэтажками были практически пусты, если не считать двух-трех человек, с необычной торопливостью шагавших к метро или от него. Ничего этого Надя не видела, глядя себе под ноги и стараясь не оступиться на вывороченных там и сям плитах пешеходной дорожки.
Не обратила она внимания и на нескольких людей в полевой форме, возившихся у подвальных окон одной из пятиэтажек. Люди эти, негромко обмениваясь короткими фразами, закрывали окошки небольшими железными плитами, но бредущей с работы усталой до изнеможения женщине было не до того, чтобы пытаться понять, что делают эти люди и для чего нужно закрывать окна и без того затхлых и провонявших подвалов.
Пройдя еще один двор, Надя подошла к своему дому. Местные хрущевки все выглядели так, словно вот-вот осыплются одна за одной, как всеми забытые и заброшенные карточные домики: обшарпанные, с облупившейся до голого бетона облицовкой, разбитыми дверями подъездов, уродливыми курятниками «лоджий», которые там и сям возвели на своих крошечных балкончиках люди, стремившиеся добавить хотя бы пару метров относительно полезной площади к своим тесным квартиркам. Любое из этих зданий представляло одинаково унылое зрелище, но Наде казалось, что ее пятиэтажка выглядит еще более убого и безнадежно, чем остальные. Она подошла к подъезду, дверь которого была открыта настежь, и грустно покачала головой. И на кой же ляд надо было собирать по триста рублей с квартиры на замок с шифром, который то ли местные пьянчужки, то ли местные подростки уже на второй день забили спичками, щепками и даже гвоздями. И по-прежнему в подъезде до глубокой ночи тусовались то малолетки, то небритые мужики с баночками, бутылками и пузырьками в руках, а лестничные площадки, да и сами ступеньки были густо усеяны окурками, подметать которые ни у кого уже не было ни сил, ни желания. Вот тебе и триста рублей. Коту под хвост.
Она вошла в подъезд. Весь знакомый букет запахов, от которых не спасали и двери собственной квартиры. Сейчас и у нее, разве что чуть слабее, будет пахнуть тем же: жареным луком с первого этажа, рыбой, которую через день жарили на третьем, отвратной смесью въевшегося в стены табачного дыма и кислого перегара. Однако на лестнице никаких голосов слышно не было. И на том спасибо. Надя, держась за перила, стала подниматься на свой четвертый этаж.
Между вторым и третьим этажом она на минутку остановилась, чтобы дать отдых ногам, которые казались свинцовыми. Так и есть, на третьем сегодня рыбный день. Она всегда давалась диву, что же за рыбу жарят за выкрашенной в ядовитый зеленый цвет дверью. Ни хек, ни мойва так вонять просто не могут. Разве что соленая селедка на сковородке с самым дешевым и мутным подсолнечным маслом. Хотя кто же это будет есть?
Надя вздохнула и двинулась дальше. В дурманящей мешанине запахов явственно проявился еще один, тяжелый и тошнотворный. Тухлое мясо? Похоже, но не совсем. Может, кто-то — как не раз уже бывало — выставил кулек с какими-то обрезками на лестничную площадку, чтобы в собственной квартире воняло чуть меньше? Господи, как же опустились люди, как же оскотинились, как озверели… Что с нами происходит? Разве можно жить так?
Она поднялась, наконец, на свой четвертый. Тошнотворный запах — запах гнили, разложения, тухлятины — сейчас забивал все остальные. Ей с трудом удавалось дышать. Дверь квартиры напротив была приоткрыта на пару сантиметров, и Надя поняла, что ужасающий смрад идет именно оттуда. Конечно. Одинокая старуха-соседка, почти начисто лишившаяся памяти, опять либо отключила холодильник, либо оставила что-то гнить на кухонном столе.
Надя подошла к двери и громко позвала:
— Зинаида Петровна!
Ни звука в ответ. Звонить в дверной звонок, а тем более стучать, было бесполезно. Старуха то ли и впрямь не слышала ни звонков, ни стуков, то ли делала вид, что не слышит. Во всяком случае, прежде ни достучаться, ни дозвониться к ней не удавалось, разве что сама она в тот же самый момент собиралась открыть дверь, направляясь в магазин или в аптеку. Надя подождала несколько секунд и крикнула прямо в дверную щель:
— Зинаида Петровна!
Молчание. Она подумала, что надо бы, наверное, зайти и разбудить соседку, а заодно и выбросить на мусорку то, что издавало такую чудовищную вонь — ног, конечно, жалко, но ведь иначе этот запах и за неделю не выветрится. Да, зайти, пожалуй, надо, только вот сначала неплохо бы занести пакет с продуктами домой и надеть вместо казавшихся ей чугунными туфлей мягкие домашние шлепанцы.
Она отомкнула оба замка на внешней железной двери — спасибо благоверному и за это, хоть какая-то добрая память — и дважды повернула ключ в замочной скважине старенькой деревянной двери, ведшей в прихожую. Надя сбросила туфли, сунула ноги в шлепанцы и побрела на кухню к холодильнику.
Выложив продукты и обведя содержимое холодильника критическим взглядом, она, не переодеваясь, снова направилась к дверям. Закрывать квартиру она не стала, а, подойдя к дверям квартиры напротив, еще раз на всякий случай позвала:
— Зинаида Петровна! — и только потом толкнула дверь.
Мерзкий смрад тугой волной ударил ей в лицо. Надю чуть не стошнило и она машинально прикрыла рукой рот и нос. Сейчас было невозможно определить, откуда шел этот кошмарный запах гнили и мертвечины — из кухни или из комнаты. Надя подумала, что, если старуха не откликается, то наверняка спит либо на диване, либо в полуразвалившемся кресле у старого черно-белого телевизора. Она подошла к дверному проему единственной жилой комнаты и обвела ее взглядом. Ни на диване, ни в кресле Зинаиды Петровны не было. Взгляд Нади упал на пол. Сначала она увидела только почерневшие ноги соседки с обрывками чулок на них. И только потом, заметив движение на полу, осознала, что видит двух огромных и отвратительных, как жирные гигантские черви, змей, пристроившихся у тела старухи.
Остатками сознания она понимала, что ей надо бежать — и бежать сломя голову, бежать домой или вниз по лестнице, прочь из подъезда и подальше от дома, потому что то, что она видела сейчас перед собой, называлось коротким и безжалостным словом: смерть. Она понимала все это, но вместо того, чтобы развернуться и бежать, лишь бессильно прислонилась к дверному косяку. Надя не знала, как долго она стоит так — по-прежнему прикрывая ладонью нос и рот и не в силах оторвать взгляда от кошмарной картины на полу комнаты. Сколько времени прошло? Секунда? Минута? Час? Или это и есть — вечность?