Несмотря на боль в спине, скуку и мрачные мысли, настроение у Торна было отличное. По крайней мере, если сравнивать с недавним прошлым.

Все-таки приятно провести пару часиков с человеком, который — во всяком случае, сейчас — был в еще худшем положении.

Конрад

Мальчишка, вне всякого сомнения, смышленый. По правде сказать, немного зануда — да не все ли равно, если правит бал не он? Этот парнишка, скорее всего, сдал экзаменов в тысячу раз больше него самого, но сейчас это уже не имеет значения, верно? Ум мало что значит, когда у тебя на голове мешок.

Потому что здесь музыку заказывает он, Конрад.

В тот момент, когда эти слова складывались у него в уме, ему пришло в голову, как остроумно придумано: «играть на волынке» — стрелять из пистолета, «играть на баяне» — делать кому-нибудь укол наркотика.

Он всегда был высок и хорошо сложен, всегда следил за собой, но по-настоящему его никогда не уважали. По крайней мере, в юности. В те времена его финансы пели романсы, и не хватало чего-то во взгляде — чего-то такого, что заставляет людей воспринимать тебя серьезно, выдавливать улыбку и говорить: «Ладно, приятель, пусть будет по-твоему». Он хотел, чтобы хоть кто-нибудь сказал ему это — хотел еще с тех пор, когда облажался так, что не мог этого забыть. Это случилось уже несколько лет назад, но он помнил все до мельчайших подробностей. Будто смотрел фильм с самим собой в главной роли.

Задрипанный красный «Форд-Фиеста».

Коротко стриженный гомик подрезал Конрада на светофоре: перестроился в его ряд, вместо того чтобы повернуть направо, как положено по правилам. Потом, в довершение всего, когда он надавил на клаксон, этот говнюк показал ему средний палец — и был тысячу раз прав!

Поэтому он поехал вслед за ублюдком. Висел у него на хвосте, пролетев на скорости пятьдесят и даже шестьдесят миль в час по Далстону и Хакли — всю дорогу до Боу. [15] На улицах в этот утренний час были огромные лужи и очень мало машин — лишь ночные автобусы да какая-то полоумная разболтанная малолитражка-такси, двигавшаяся рывками.

«Фиеста» резко затормозила с тыльной стороны Виктории-парка. Парень вышел из машины и стал размахивать бейсбольной битой. Приближаясь к машине Конрада, он показывал все тот же неприличный жест, угрожающе вертел головой и громко вопил.

Дальше все происходит, как в замедленной съемке. Начинает звенеть в ушах. Конрад чувствует, как неистово бьется сердце под курткой фирмы «Пуффа», но, когда он вылезает из машины и встречает взгляд, о котором так долго мечтал, он вовсе не чувствует страха — наоборот, испытывает прямо-таки наслаждение.

Дебил с битой до последнего явно не верит своим глазам, потому что бита дает ему преимущество, и, скорее всего, он не побоится пустить ее в ход. Это придает ему больше куража, чем следует. И тут он замечает направленный на него пистолет.

Он обосрался. В буквальном смысле слова наложил в штаны, судя по выражению его лица, когда он медленно начал отступать. Убрал свою биту, поднял руки вверх: «Ладно, приятель, ничего же не случилось».

Конечно, пистолет был ненастоящим, но все равно его зауважали. Зауважали пистолет, не Конрада. Но какая разница! Не все ли равно? Чувство, охватившее Конрада, когда он снова садился в машину, было восхитительным. Он никогда ничего подобного не испытывал. И оно долго не проходило, бурлило в крови, когда он вихрем пролетал мило автобусов и несся сломя голову по лужам, в аккурат до того момента, когда двадцать минут спустя все полетело вверх тормашками…

В другом углу комнаты проснулся мальчик. Конрад догадался об этом по положению его тела, по тому, как он повернул голову, по тому, как натянулась материя на его лице.

— Есть хочешь?

Они долго спорили, вставлять ли в рот кляп, и в конце концов Аманда решила, что не надо. Это уже перебор. В любом случае, большую часть времени мальчишка находился под кайфом, и даже когда выходил из него, они коршунами налетали на него, если он пытался кричать.

— Будешь что-нибудь?

Мальчишка молчал, хотя говорить был в состоянии. Просто прикинулся, что не слышит. По каким-то причинам он решил молчать — может, в знак протеста или еще зачем — как будто играл с ними в какую-то игру.

Пытался быть умнее их.

СРЕДА
Глава четвертая

Отец пристрастился являться к Торну под утро.

Из-за боли в спине уже где-то с пяти часов утра ему не спалось. Он лежал в темноте, в единственно удобной позе, какую мог найти, — подтянув колени к груди, — и думал о своем отце. Время от времени ему удавалось вновь погрузиться в сон, и тогда их неожиданные встречи становились более странными, более драгоценными — отец неизменно снился ему в эти час-два перед тем, как надо было вставать.

В снах сына Джим Торн являлся, находясь на последней стадии болезни Альцгеймера, где-то за полгода до того, как он погиб в огне. Это так похоже на отца, думалось Торну: он всегда был таким несговорчивым, таким кровожадным. Почему бы ему не являться во снах еще молодым мужчиной? Или, по крайней мере, человеком, чей разум еще не слетел с катушек? Вместо этого отец являлся ему разозленным и сквернословящим, теряющим нить разговора, рассеянным, взбешенным и потерянным.

Беспомощным…

Частенько старик лишь сидел на краешке кровати Торна и жаждал начать расспросы. Так он вел себя перед смертью. Наплевательское отношение к хорошим манерам соседствовало с зацикленностью на пустяках, каталогах и викторинах.

— Назови десять самолетов-истребителей Второй мировой войны! Какие три пресные озера самые большие на Земле?

Перейдя к другому тесту, он вводил варианты ответов:

— Из-за чего начался пожар, в котором я погиб? (А) — случайно, (Б) — в результате поджога.

За этим следовал вопрос, на который Торну было ответить легче:

— Кто виноват? (А) — ты, (Б) — ты.

Обычно именно в этот момент Торн просыпался, и некоторое время вопрос не выходил у него из головы. Вызываемое им чувство было хорошо известно Торну, однако он затруднился бы дать ему точное определение. Не то чтобы стыд — пожалуй, лишь тень стыда. Как человеческие отношения, которые «переживают не лучшие времена», уже стали ущербными и рано или поздно проявятся в полной мере. Торн, как автомат, совершал утренний ритуал — душ, завтрак, одевание, — пока память о сновидении не исчезала. Он чувствовал, как вода щиплет его кожу, когда он брился, а сухой завтрак во рту превращается в уголь.

Вчера поздним вечером он усадил Фила Хендрикса в мини-кеб. Как обычно, он предложил ему диван, но Хендрикс захотел поехать домой. Выпендреж по поводу того, чтобы прогуляться в поисках достойной замены его дружку, длился недолго. Пиво смыло всю его браваду, к концу долгого вечера его глаза опять были полны слез, и он отчаянно желал оказаться дома, на случай, если Брендон решит вернуться.